Бабушка - [61]

А потом я узнал, что с косой ходит смерть. Вот так вот, Санёга: «жизнь, жизнь» бруском об ржавую летовку, а там — вжик этой самой косой — и на тот свет, скопытился, по привычному выражению конского сторожа дяди Вити.

Скопытился, как усталая от жизни лошадь, рухнувшая наземь, так что видны стали «подошвы» ее копыт со ржавыми, будто бабушкина летовка, подковами… Дядя Витя еще рассказывал, что, когда лошадь «скопытится», у нее с копыт сбивают эти самые подковы: они еще сгодятся в хозяйстве. И добавлял ни к селу ни к городу:

— Если, Саня, тебе лошадь приснится, то, знать, обманут тебя намедни. Держи ухо востро. Лошадь — она означает «ложь».

Дядя Витя много всего знал про сны, вот, например:

— Грибы приснились — грибиться будешь.

— Как это — грибиться? — спрашивал я.

— Тосковать, душой маяться, вот как, — рассудительно пояснял дядя Витя. — Особенно если приснился груздь — как пить дать, грусть к тебе придет.

И все это каким-то образом утверждало меня в невеселых выводах, что жизнь — гражданка недобрая, припасено у нее для человека «всякой дряни по лопате», как говаривала бабушка.

5

На прощание мама купила мне маленький атлас мира за 1961 год, где половина Африки была бурого цвета — португальские колонии, а другая половина — зеленого (колонии английские). В считанные недели я выучил наизусть все названия стран мира, все столицы, мог хоть среди ночи ткнуть в атласе, где они находятся. Помнил на память, в какой цвет какие страны покрашены.

Эти мои способности вызывали оторопь и восхищение соседских больших мальчишек, Пашки и Леньки Князевых, они то и дело экзаменовали меня с моим атласом в руке… На спор: ошибусь — не ошибусь? Я не ошибался. Наконец Пашка отвешивал подзатыльник Леньке, говорил грозно: «Вот, смотри, двоечник, как детсадовец географию знает! А ты — дурак набитый, позоришь нас перед учителями».

Сам Пашка учился на пятерки и при этом был завзятым бойцом и щеголем, по которому уже вздыхали девочки постарше: дядя Сережа всерьез «накачивал» Пашку, и в свои одиннадцать лет он запросто тягал по многу раз пудовые гири, а то и двухпудовые, но только разок-другой, чтоб «пупок не развязался». На гирях, помню, так и значилось: «1 пуд», «2 пуда»…

Братья Князевы приняли меня в свой увлекательный мир футбола и хоккея, самодельных мин, самопалов и детских загадок, которые обожал Пашка и знал их великое множество.

— Вот тебе загадка, раз ты такой умный, — говорил Пашка, когда мы втроем усаживались на приступке князевской избы. — Шли по улице два брата, и только они повернули за угол, как увидели три ружья. Как им поделить ружья между собой?

Я мучительно соображал, понимая, что здесь таится какой-то подвох.

— Старшему — два ружья, а младшему брату — одно, верно? — высказывал я предположение.

— А, нечестно! — встревал Ленька. — Должно быть поровну!

Пашка, бывало, потомит меня для порядка, потом разъясняет:

— Их не двое, а трое было на самом деле, я же сказал: шли по улице два брата и Толька! Так что каждому из троих — по ружью. Все честно и поровну.

Я восхищался: «Ух ты! Надо запомнить!» А Пашка продолжал:

— Слушай. Шли две девчонки и нашли три рубля. Как им поделить их поровну?

— Опять там кто-то с ними был еще — так, что ли? — робко говорил я.

Пашка чутьем чувствовал, что пора меня поощрить:

— Верно, угадал. Их трое было, молодец, Саня. Они ведь шли вместе «с Лушей»! Луша с ними была, третья девочка.

И мы втроем бежали тайком от взрослых на песчаные карьеры. Узнают — уши точно надерут, потому что на дне карьеров были небольшие прудики, и в одном из этих прудиков недавно утонул мальчик, он пошел купаться, не спросясь взрослых. Вот и утонул. А еще, тоже недавно, в таком вот прудике нашли вора Варсонофьева, которому Гриня Беденко, сосед наш через дом, разрезал живот и набил камнями, чтобы мертвец не всплыл. Но все равно утопленника нашли, а Гриню посадили на пятнадцать лет.

В песке на карьерах мы находили желтые острые камни, слегка прозрачные. Мы называли такой камень «сверкач», потому что, если в темноте чиркнуть один сверкач об другой, брызгали голубые искры.

А самой вожделенной находкой в песке был для любого из нас «чертов палец» — шершавый, серый или черный камень, по форме действительно здорово смахивающий на палец — вытянутый, словно маленькое каменное круглое бревнышко.

За чертов палец можно было выменять несколько значков, а за сверкач — пару строительных патронов, которые мы собирали на стройке в микрорайоне. Попадались часто и патроны целые, не отстрелянные.

Мы плавили на костерке свинец и отливали в глиняных «лепешках» с выдавленным в них фигурным углублением тяжеленные бесформенные пистолеты, уродливые медали, широкие и толстые кресты с ушком для ношения — Пашка потом таскал самый большой на груди. Руки мои были черными от свинца. Мы жгли пенопласт, он испускал черный, едкий дым, а мы жарили хлеб над этим смрадным огнем и потом поедали обгорелые горбушки, и они хрустели запекшимся горелым пенопластом…

Пашка раздобыл где-то градусник, расколол его и слил ртуть в пластмассовую колбочку из-под фотопленки. Я принес двухкопеечную монету, Пашка обмакнул ее в ртуть, и монета стала десятикопеечной — конечно, лишь с той стороны, где герб. Пока ртуть не улетучилась, мы все втроем помчались на Советскую, к «шестому» магазину, возле которого пожилая продавщица торговала мороженым. Пашка послал вперед Леньку, сам вместе со мной смотрел издалека на то, как Ленька небрежно подсунул продавщице монетку гербом вверх, она, не глядя, смахнула ее в блюдце и выдала Леньке пачку мороженого за девять копеек, да еще и копейку сдачи. Мы делили это мороженое, как боевой трофей, радовались своей удаче, а кончики пальцев у нас сверкали ртутью.