Бабочка на асфальте - [26]

Тем более, что соседка говорила при этом о Петропаловской крепости, белых ночах, Невском проспекте. Она по-прежнему жила в Ленинграде, а он уже давно здесь — в Иерусалиме. В первые же дни купила телевизор и смотрела исключительно русские программы. Вырезала из газет заметки о Московских новостях и клала на стол рядом с пирогами, бутылкой вина и двумя красными, стеклянными рюмочками. «У меня только две таких» — смущаясь, говорила Мадлена про рюмочки. Давиду приятна была её застенчивость, готовность угодить, но странной казалась безучастность к Израилю — ни древней, ни современной культурой страны она не интересовалась.

Будучи полукровкой и воспитанная русской бабушкой, на мои страстные призывы увидеть в возвращении евреев на свою землю замысел Бога, говорила, поджав губы:

«Мне не интересно об этом» и спешила включить телевизор. Однажды её осенило:

— Я знаю, почему Барак хотел отдать Восточный Иерусалим.

— Почему?

— Его русские купили. — Видя недоумение соседа, продолжала, — за большие деньги.

Да, да, не смотрите на меня так, я знаю.

Глупость вызывает отчаянье, ты словно зависаешь в пространстве и не знаешь как сориентироваться. Раздражение усугубилось брезгливостью. Для Петечки с Рыжиком не было запретных мест, особенно они почему-то предпочитали спать на столе; и всюду — даже в тарелке с супом, в стакане воды попадалась кошачья шерсть. А когда Давид увидел, как соседка шмякает прямо на пол куски творога, мяса, совсем нехорошо стало:

— А в миску нельзя положить?

— Петечка не любит из миски. Рыжик ест, ему всё равно, а Петечка не любит.

Чем больше Давид избегал приглашения на пироги, тем сильней Мадлена поджимала узкие губы и выше вскидывала коротко стриженную голову. В конце концов заявила с гордым видом победителя, что переезжает на другую квартиру. Рабинович чувствовал себя виноватым — не разделил одиночества женщины в компании Петечки и Рыжика.

Ему теперь видятся две рюмочки из красного стекла, Мадлена привезла их в надежде на более покладистого компаньона. Со временем, может, и появится таковой, может, появится и интерес к Израилю… А пока из её открытого окна он слышал обращённый к ленинградским котам напевный ласкающий голос: «Сейчас будем кушанькать, покушаем. Мамочки мои, мамуленьки, матрёшечки. Рыбка вкусненькая. Закусили, вот и хорошо. Теперь подождите, скоро обед будет».

Рыже-чёрно-белый котёнок усвоил барские манеры домашних котов и с жалобным мяуканьем норовил заползти в комнату и расстянуться на диване. Давид прогонял, и всякую попытку проникнуть в дом предупреждал словами: «Стоп! Дальше нельзя!»

Теперь достаточно одного слова «Стоп!», как уличная кошка отступает, что не мешает ей бегать за хозяином как собачонка. Провожает до автобусной остановки и встречает у камня при дороге, где он обычно отдыхает, поставив сумки с овощами.

В знак принадлежности к дому кошка делится добычей — подкладывает под дверь задушенных ящериц, жуков. Однажды даже притащила в зубах целую рыбью голову.

Стояла в отдалении смотрела, что хозяин будет с ней делать. Он отказался от такой жертвы.

Вместо Мадлены в квартиру через веранду, вселился воинствующий оптимист в расцвете лет. Во Владивостоке, судя по его рассказам, был крутой — ворочал миллионами, здесь же экономит на электрической лампочке, вывернул с веранды чтобы ввинтить к себе в комнату.

— Ник, — представился он Рабиновичу и протянул руку.

— А проще можно?

— Коля я. Инженер — судоремонтник.

— Здравствуйте, Коля, рад пожать вашу мужественную руку.

— А вы кто будете?

— А я пенсионер.

— Значит, дома сидите?

— Сижу.

— Значит, будете приглядывать за моей хатой.

— Непременно.

— Это хорошо.

Новый сосед по-хозяйски прошёлся вдоль веранды и сходу внёс рацпредложение:

— Непорядок у вас тут, субботу нужно перенести на воскресенье, а то у всех выходной в воскресенье, а у вас — в субботу.

— У вас, — это у кого?

— Ну, у евреев.

— А вы кто?

— Я? У меня бабушка, мать отца, была еврейкой.

— Бабушка вам не рассказывала, почему у нас не так, как у всех?

— Да я её и не видел ни разу, умерла когда отцу три года было. Дед сибиряк женился на ней, — не женился, так жили, — его родители были против. Расписались, когда уже пятерых пацанов настругали. Говорят, красивая была.

— Кто говорит?

— Братья отца, они старше его. Когда бабушка умерла, дед снова женился, а дети разбрелись, кто куда. Отца отдали в детдом, он несколько раз сбегал оттуда, ловили и снова возвращали. После детдома учился в ремеслухе, работал на заводе, шоферил, а про то, что рождён еврейкой, знать ничего не знал. Вот только жена, моя мать, значит, почему-то кричала на него: «Ты ленивый, как жид». Отец, малость неповоротливый. И вдруг, вправду, оказался жид.

— Как же узнали об этом?

— Когда после перестройки во Владивостоке началась разруха — зарплату не платят, жрать нечего — старшие братья отца, дядья мои, значит, сказали что нас пустят в Израиль, только документы нужно достать, Ну я, не будь дурак, сообразил, что к чему и подался в сибирскую глухомань, где, по рассказам дядьёв, жили их родители, ну, дед с бабкой, значит. Там нашел архив, в амбарной книге, значит, в книге записей гражданского состояния среди дат смертей, рождений, награждении за ударный труд парой галош на байковой подкладке или двумя метрами красной материи, отыскал строчку о рождении отца. Мать его, значит, — Иза Львовна Привес, ну а отец, как положено — Прохор Захарович. Фамилия, понятное дело, как у меня — Зыкин, значит.