Азарел - [8]

Хотя вода меня не обижала, а дедушка Иеремия представлял меня своему Богу, я не доверял воде, а дедушке Иеремии — и того меньше. Дрожа всем своим загорелым телом, я крепко сжимал в кулаке молитвенный плат, это было все, за что я смел цепляться. Издали доносились медленные звуки бубенцов; где-то на другом берегу пасли деревенское стадо. Затем вскорости являлись прихожане, горстка людей, которые позже, в моих снах, так часто превращались в несметную толпу. Впереди поспешал старый Хахам Тульчин, ручей словно бы притягивал его, а за ним остальные, большею частью лавочники, барышники, факторы, ремесленники. На руках у дедушки Иеремии, в страхе, я смотрел на них, и мне чудилось, что все как один похожи на него. С того берега, со стороны стада слышались долгие мычания…

Дедушка все не уезжал. Что-то подсказывало ему: нужно еще ждать, он еще недостаточно очистился, я еще слишком мал. Мои родители радовались и приезжали к нам каждую неделю, иногда привозили и брата с сестрою. Они стояли перед шатром, а я сидел с дедушкой Иеремией: страхи и отчужденность, которые я испытывал день за днем, все более глубокою пропастью отделяли меня от родителей и всего окружения, и мы только молча смотрели друг на друга. Мать проливала слезы и спорила с дедушкой Иеремией, отец унимал их. Дедушка Иеремия снова принял одежду и игрушки, и они пошли тою же дорогой, что их предшественники.

Ежедневно, выйдя из воды, дедушка Иеремия возвращался со мною в шатер и там оставался до вечера, исполняя обряды и ликуя духом. Ни к чему не подступался он без молитвы. И молитвы свои дополнял пред- и послемолитвами. Позже он уже не ходил к ручью, вырыл себе собственную купальную яму рядом с шатром и что ни день наполнял ее проточной водою из ручья. Он не хотел очищаться вместе с другими. Никто уже более не был достаточно «чист» в его глазах. Он почти не выходил со двора и ел со дня на день все меньше. Как правило — немного молока с хлебом, который сам и вымешивал в шатре.

Потом начались долгие посты. Сперва он постился только раз в неделю, с четверга вечером до пятницы вечером. Потом уже дважды.

В эту пору у него созрела мысль, что если ехать в Иерусалим за деньги, хорошего ждать не приходится. От многих молитв и постов он пришел в такое душевное состояние, когда естественный порядок вещей уже не мог удовлетворить его мечтаний и он начал тянуться к сверхъестественному. Он ждал чуда и чудесным путем хотел прибыть в Иерусалим со мною вместе. Хахам Тульчин и его прихожане полагали это мечтание кощунством, но он с чужими мнениями не считался. Постился, молился, лежал в шатре и вообще не хотел больше говорить с кем бы то ни было. Перед шатром он выставил дощечку с надписью: «Иеремия Азарел, сын Амона, готовится в Путь, постится ради праведности всех евреев и ни с кем не желает встречаться».

Меня он посадил под надписью и, чтобы я не ушел, удлинил нити моего молитвенного плата и концы привязал к нитям своего. И скрылся в шатре.

Хахам Тульчин иногда все же останавливался перед шатром. И выговаривал дедушке Иеремии:

— Ну чего тебе еще? Что еще совершить Неизреченному, дабы тебе угодить? Зачем ты молишься и постишься? Или же: зачем ты все еще постишься? Наверно, чуешь свои грехи! Сколько взошли на костер, сколько дали содрать с себя кожу заживо ради Него? Но ни один не требовал, чтобы Он совершал чудеса ему в угоду!

Он окликнул одного юного ученика, и тот немедленно, строгим тоном прочитал дедушке Иеремии какую-то цитату, нараспев, как было принято:

— Рабби Арье бен Тов учил: терпение и покорность, кроткое почтение к закону подводят нас к Искуплению ближе, чем пост.

Потом Хахам подозвал другого подростка, третьего, четвертого. Они встали вокруг шатра, и каждый отбарабанил свою цитату. Но дедушка Иеремия не шелохнулся в своем шатре, он больше не хотел спорить с Хахамом Тульчином. Он ждал чуда, ждал ангелов, которые унесут нас в Иерусалим.

В ответ Хахам Тульчин выкрикнул ему:

— Так ты и после смерти не доберешься до Иерусалима!

Дедушка Иеремия не отозвался. Кто знает, о чем он думал, лежа в шатре, в полудреме, упорный и отупевший от постов и от старости? Я уж и не знаю, какие у него могли быть представления о чуде, которого он ждал, об Иерусалиме, о чистоте и неизменности… Думаю, все это плутало в нем, как плутает путник, заблудившийся в беспредельном тумане, и втайне он тосковал скорее об отдыхе: отдохнуть в мире, где нет идолопоклонников, полуевреев и предателей, какими стали его сыновья, но все — как он сам… В мире, где дети похожи на своих отцов и, если и не способны «превзойти отцов в совершенстве», то, по крайней мере, делают и думают то же, что отцы… Может быть, он уже насытился молитвами, омовениями и постом, возможно, в самом деле мечтал о некоем полете, как издевательски показывал Хахам Тульчин, колыша перед шатром полами своего старого, черного, изношенного кафтана… Не знаю, что он мог думать. Все, что осталось от него, осталось только в моих снах, в которых он часто является еще и сегодня.

Часто в таких случаях он как бы пытается мне что-то объяснить, наверно — путешествие в Иерусалим, и показывает разные бумаги, и, глядя на них во сне, я всегда чувствую себя ребенком: вероятно, и они могли быть там, в шатре… В других случаях он как бы хочет научить меня читать и писать. Возможно, он и правда пытался в то время? Не знаю, учился ли я чему-нибудь у него. И всегда во сне я хочу спрятаться от него! Но очень редко удается… Цветы, деревья во дворе храма, стены вокруг — еще и сегодня они кажутся его союзниками! Как страшные пестрые зверьки, они заполоняют дорогу на кладбище, а камни стены и сегодня похожи на черепа великанов… Я часто задумывался над этими снами и очень нескоро сообразил, что в них запеленали себя воспоминания моего детства. Иногда я вижу, как он своими длинными, похожими на восклицательные знаки пальцами тычет в страницы старинных книг. Только изобретатель, химик, биолог так склоняется над своим экспериментом, как склонялся он над старинными книгами, вглядываясь в их буквы.