Азарел - [54]

Попусту. Она сказала только:

— Я уже говорила с твоим отцом. Теперь твоя очередь. Дай обещание.

Я повернулся к ней горько:

— Я чтобы обещал? — сказал я. — Я знал, что только этого вам и нужно!

И отец с прежним вопросом:

— В последний раз спрашиваю, хочешь ты вести себя пристойно?

Я ответил:

— Ничего не хочу, только отпустите меня, я уйду.

Мой отец, бледный и суровый:

— Можешь идти! Но насовсем! И этого порога больше не переступишь. Даже если будешь подыхать с голода. Я для тебя больше не существую.

Теперь мать:

— Пускай уходит. Он еще одумается после.

— Сюда ему дорога заказана, — сказал отец, — кончено.

— Хорошо, — сказал я, — только было бы кончено.

И двинулся. Но со страхом, потому что чувствовал, он хочет еще раз меня ударить, в последний раз. И правда, едва я шагнул к двери, он кинулся следом и схватил меня.

Мать закричала:

— Отец!

И я, весь дрожа:

— Если ударите, буду кусаться, и если будете бить насмерть, все равно не перестану, и тогда замараю вашу совесть!

— Отпусти его, — сказала мать, и отец отпустил.

— Нет, — сказал он хрипло, — больше не стану пачкать о тебя руки. Убирайся!

С этими словами он ринулся в спальню. Мать показала мне глазами, чтобы я вышел и ждал снаружи.

Но я сказал:

— Вы не посмели быть настоящею матерью. Да, не посмели! Теперь все кончено, так и знайте!

И вышел, как был, с непокрытой головой, в прихожую, на лестницу, на улицу.

Снаружи было очень грязно и холодно.

Я остановился перед домом.

Так, наконец-то! Наконец ты решился сделать то, чего столько раз хотел. Наконец! Наконец!

Только теперь не бойся «простыть», как ночью, и о том не заботься, что будешь голоден, не бойся ничего, а только иди вперед и вперед, до самого вечера, а вечер — так и так пятничный, и ты вернешься к храму, и подождешь, когда твой отец будет говорить, и как раз когда он сложит руки, и подымет глаза к небу, и произнесет, как обычно: «Боже, всемогущий и милосердный, охрани бедных, малых, сирот и всех страждущих», — тогда ты вдруг быстро войдешь, встанешь рядом и крикнешь:

— Тут каждое слово — ложь! И этот его Бог — такой же точно, как он сам, который бьет детей в угоду этому Богу.

И тогда все обернутся к тебе: что такое? что?

И твой отец, полон гнева и стыда, сбежит вниз, чтобы тебя поймать, как есть, в этой высокой бархатной шапке, но ты убежишь между скамьями и будешь кричать:

— Ха-ха-ха, поглядите, вот он какой, ха-ха-ха, — и убегаешь, — только что было «охрани малых», — и убегаешь, — а теперь он охотно убил бы на месте, ха-ха-ха, не допустите, а иначе, если допустите, вы — такие же, как он, — и будешь бегать туда-сюда, а у него сутана длинная, и он тебя не поймает, а ты все кричишь: — Послушайте, я вам всё расскажу, какой он!

И если ты увидишь, что они не станут защищать тебя от отца, что они не слушают тебя, а только боятся и стыдятся, только хотят тебя схватить и вернуть отцу, чтобы он бил тебя дальше, тогда ты будешь кусаться и брыкаться, и кричать, и выбежишь из храма, и тут же перебежишь в монастырскую церковь рядом с вашим храмом, там и вечером всегда открыто и есть кто-нибудь, и ты не будешь бояться. И там, если тебя спросят: «Что тебе здесь понадобилось, маленький еврей?» — ты скажешь так:

— Да, я еврей, и пришел сюда потому, что вот что и вот как, и вот по какой причине сказал моему отцу и всем евреям в храме. Я пришел сюда, чтобы узнать, какие вы на самом деле. Правда, что вы ненавидите меня и думаете обо мне одно плохое, как немецкие ребятишки, верите, что я пархатый, трус и ветошник, только потому, что я еврей? Или вы защитите меня от моего отца и остальных евреев, которые все стыдятся меня и хотят отдать обратно отцу, чтоб он бил меня и дальше?

И если они на это скажут так:

— Конечно, мы тебя защитим, ты только выкрестись, помолись этим образам, статуям и кресту. Шапку долой и на колени!

А ты на это:

— Нет, не согласен. Защищайте, как есть!

А они, уже строже:

— Почему не согласен?

А ты:

— Выкреститься только потому, что вы в большинстве, и что я боюсь, и что меня дома бьют, — нет, для этого я слишком горд.

А они:

— Ах, вот как? Ну, если ты такой гордый, тогда вон отсюда! Возвращайся к остальным евреям.

А ты:

— Ах, вот как! Стало быть, и вы не лучше моего отца: повинуйся или вон отсюда. Ладно, значит, и вы лжете про милосердного Бога. Я так и знал, всегда знал!

А они:

— Вы слышите? В тюрьму его, в тюрьму маленького еврея!

И схватят тебя.

А ты:

— Я так и знал, я и это знал, но я буду кусаться, пока вы меня не убьете, и тогда «замараю вашу совесть»…

Так я размышлял, но при этом все стоял перед нашим домом, как вдруг из грязи перед моими глазами выглянула булочка, моя булочка, которую я выбросил в окно.

Ее поджаристый бочок возвышался над грязью и опять усмехался мне:

— Ты раскаиваешься. Ты голоден. Оботри меня и съешь, они не узнают.

Я подошел ближе и втоптал ее в грязь.

— Не боюсь тебя, жалкая булочка. Ты тоже на их стороне!

Но она сказала:

— До вечера еще далеко. Будешь голодать? «Пища дает силу».

— Не надо мне пищи, — ответил я ей и втоптал ее в грязь еще глубже.

Она только рассмеялась:

— Ох, как ты голоден!

Так оно и было. Но прежде, чем я мог пуститься в путь, передо мной появилась Лиди.