Азарел - [52]

С этими словами она вышла, и я услыхал ее перед дверью:

— Что это вы здесь подслушиваете?

Лиди отвечала:

— Я не подслушиваю, хозяин велел, чтобы я берегла ключ, вот он, у меня. И запирала бы дверь.

— Не надо, — сказала моя мать, — теперь он будет у меня. А вы кончайте свои дела на кухне.

— По мне, и так ладно.

Лиди ушла, мать тоже ушла.

Я остался наедине с кофе.

Кофе глядел на меня.

— Я уже остыл, но еще вкусный, а ты голоден.

— Нет, — сказал я, — здесь ничего есть не хочу.

— Осел, — сказал кофе, — что бы ни произошло, «пища дает силу». После еды ты легче будешь переносить побои, которые тебя еще ожидают.

— Неправда, — ответил я. — Если я тебя выпью, я только стану еще трусливее.

— Ладно, — сказал кофе уже покладистее, — но если я здесь, ты меня все-таки выпьешь.

— Тогда лучше не будь здесь. — Я отворил окно, вылил кофе и выбросил булочку. Она уже падала, когда усмехнулась мне своей румяной физиономией:

— Ты об этом пожалеть!

Я поглядел ей вслед. Она лежала на дороге, на булыжной мостовой, в осенней грязи.

Я глядел на улицу.

Конечно, — думал я, — надо бежать. Потому что теперь они будут бояться еще из-за христиан. И наверняка отдадут в исправительную колонию. Но и христиане мне не нужны. Никто мне не нужен. Я хочу только быть плохим, плохим, как можно хуже, и никогда не бояться.

Я встал перед зеркалом и оскалил зубы.

Вот так, — подумал я. — Словно бешеная собака. Вот какой я буду.

Моя мать как будто почуяла, что больше бояться я не буду, и скоро вернулась.

Да, она боялась из-за христиан.

И сказала:

— Послушай, Дюри, в последний раз прихожу к тебе, и если ты все еще не одумался, можешь идти в ученье, к кому хочешь. Не обязательно здесь, можешь поехать в другой город, где у нас есть какая-нибудь родня. Родня только потому нужна, чтобы ты не был совсем один и не попал в дурную компанию. Это я тоже берусь уладить с твоим отцом, только не сходи с ума, не говори отцу, что хочешь идти учеником в христианское заведение здесь, в нашем городе, и что потом выкрестишься.

Я смотрел на нее испытующе. Думал:

Назло буду говорить про них, про христиан. И назло буду их хвалить. Пусть вам будет больно.

И сказал:

— Почему не говорить? Вполне возможно, что среди них есть люди намного лучше, чем отец. Не все кидаются камнями, кричат на меня и сбивают с меня шапку, это всё больше немецкие мальчишки, да и то не все подряд. Возможно, что остальные вполне хорошие. До сих пор я только от вас про них слышал, что они нас не любят, что думают про нас одно только дурное, что они и такие, и сякие. Но почему мне всегда вам верить, когда вы меня бьете? Что, если все это неправда, и вы только затем так говорите, чтобы я ни с кем из них не разговаривал, боялся их и чтобы вы были правы, как всегда? Почему? И даже если верно, что все они драчуны, они правы — по крайней мере, не такие трусы, как вы, и каким был я, но больше не буду. И если они пьяницы, пусть будут пьяницы, если им нравится палинка, я тоже буду пить, если она придется мне по вкусу. А что они не любят свои семьи, так наверняка те заслужили, и за что их любить, за что, когда и я не желаю любить вас, раз вы такие, как вы есть? А что они не записывают всё, как отец, и что не подсчитывают так же, это только к лучшему. Скоро я все про них узнаю от них самих.

— Я не говорю, — возразила мать, — чтобы ты с ними не разговаривал. Ведь ты видишь, Эрнушко уже ходит в одну школу с ними. Я только говорю, что, если ты хочешь пойти в ученье, есть достаточно хороших еврейских заведений, и что если не хочешь здесь, можешь отправиться в другой город. Это всё, чего я желаю. И еще, чтобы ты не говорил твоему отцу эти безумные вещи насчет крещения.

А вот назло, подумал я и сказал:

— Почему? А если я вырасту и захочу креститься? Почему?

Мать густо покраснела.

— Почему, ох, ты проклятый, почему? И ты еще спрашиваешь, почему? Спрашиваешь у меня, у твоей матери, жены священника, ты, сын священника! — И она села и заплакала.

Мне было немного жаль ее, но все же я был доволен. Теперь она, по крайней мере, знает, что я, действительно, все понимаю. И все смею высказать. Теперь только то меня задевало, что она сразу же и поверила, будто я собираюсь креститься.

— Видите, — сказал я, — вы все принимаете на веру. А вы должны знать, что я заговорил про христиан только затем, чтобы вам обоим сделать больно. Так же, как мне больно от того, что вы говорите. Но христиане мне не нужны не потому, что они вам не нравятся, и не потому, что вы плачете. Моя гордость выше, чем они, вот почему они мне не нужны. Но и евреи не нужны. И знайте, что я и в ученье не хочу. Никуда. Я хочу только быть плохим, совсем плохим. Как бешеная собака! Каким меня считает отец. И еще хуже.

В ответ мать снова заплакала. Я не спускал с нее глаз.

Берегись, — говорил я себе, — не вздумай пожалеть! Пусть ее плачет.

И сказал:

— Попусту вы плачете. Потому что я много чаще плакал из-за вас.

Она вытерла глаза и поглядела на меня. В ее лице было такое изнеможение, что мне все-таки стало больно. И я сказал так:

— Вы только плачете да боитесь. Но на самом деле держите сторону отца, даже сейчас. А вы станьте на мою сторону! Полностью!