Автопортрет художника - [21]

А ружье или винтовка, желательно еще с оптическим прицелом, – это персональный заказ.

Но до ружья еще дожить надо было, начали-то мы с пистолета. Мы как раз обсуждали это с братом, как к мужику, сидевшему неподалеку от нас, подошел другой мужик. Мы и глазом не повели. Туземцы занюханные.

– Ну че, Анюха, – сказал один мужик.

– А че, Кирюха, – сказал другой.

– Я те сказал че если че пристрелю? – спросил Кирюха.

– Ну сказал че ж не сказал а че, – сказал Анюха.

После чего они быстро схватились за ружья – там все ходили вооруженные, – но повезло больше Анюхе. Или Кирюхе. Я так и не разобрался. В общем, мужик, которому не повезло, упал в речку и ушел на дно очень быстро. Головой вниз. Блям, и все. Кровищи не было, ничего не было. Блям.

Я глянул вбок. Отец уже был на ногах, и с ружьем, которым целил в Кирюху. Ну или Анюху.

– А че-че, ты-то че? – сказал тот.

Палец отца шевельнулся. Сам отец молчал, поговорить он никогда не любил, но все было и так понятно. Кирюха опустил ружье на землю.

– Уматывай, – сказал отец.

– В лес или сдаваться? – спросил Кирюха.

– Как угодно, – пожал плечами отец.

– Тогда я в лес, – сказал Анюха.

– Велкам, – сказал отец.

Много позже я узнал, что он когда-то неплохо говорил по-английски. Тогда подумал, что ругается. Удивительно, но Кирюха его понял. А может, он тоже изучал язык Шекспира?

– Мне эт ружье тогда бы, – сказал Анюха.

– Тогда сдаваться, – сказал отец.

– Тогда без ружья, – сказал Анюха. И спросил: – А не пристрелишь?

– На кой мне твоя туша, туземец, – брезгливо сказал отец.

Туземец вроде как обиделся, но ушел. Сначала пятился, потом повернулся и пошел быстрым шагом. Я перевел дух и глянул на отца. Тот подмигнул и столкнул ружье туземцев в воду. Оно ушло туда так же быстро, как убитый. Бульк. Мы закончили с рыбалкой и пошли домой.

В барак для царских каторжных, куда по ночам иногда заглядывали сбившиеся с пути беглые зэки и где у каждого под постелью было ружье.

Мы лежали с братом под одеялом, засыпали, и я вспоминал глаза того мужчины, которого убили. Вернее, пытался. Но не мог. И еще много лет не смог.

Родители говорили.

– Я очень устала, – сказала мать, – очень-очень.

– Я знаю, – сказал отец.

– Я что-то сделаю, – сказал он.

Но, конечно, ничего не сделал.

Мы жили там еще довольно долго. Потом отца перевели в Белоруссию.

Там я получил, наконец, винтовку.

Однажды он разбудил меня, очень рано.

Мы взяли не ружье, а винтовку и пошли к лесу. Километров пятнадцать шли, и уже светало, когда он остановил меня. Показал пальцем вверх. Над деревьями кружились птицы. Он кивнул. Я поднял винтовку.

– Выбирай любую, – сказал он.

Я подумал, это вроде как экзамен. Из ружья попасть в птицу легко, потому что там дробь, и, попади ты рядом, ничего не изменится. Птицу все равно заденет, и она будет подстрелена. Винтовка – совсем другое дело. Я вскинул ее и прицелился. Птиц было много. Я сменил цель и стал водить новую. Постепенно пропало все, кроме этих точек в небе. Я почувствовал, что птица на крючке – БУКВАЛЬНО. Между ней и мной словно леска. Куда бы она ни поворачивала, ствол смотрел туда даже чуть раньше ее. Она была в моей власти. Так было долго.

– Опускай, – сказал отец.

Бессмысленной жестокости он не любил. В осмысленной был мастер. Мы пошли обратно. Я ни о чем не спрашивал, мне все было понятно.

На кончике дула была смерть, и я ей водил.

Моя рука была рукой смерти.

Все было в моей власти.

Когда мне исполнилось двенадцать, все неожиданно прекратилось.

– Ружье, – сказал брат чуть грустно.

– Что? – спросил я, переодеваясь на тренировку.

– Его нет, – сказал брат.

Я не поверил. Полез на шкаф. Ружья и правда не было. Не было и патронов. Обоймы от «макарова» не было в шкафу. Не было «макарова». Ничего не было. Спросить, что происходит, было не у кого. Отца послали в очередную дырку, где он задержался на полтора года, и необычного в этой дыре было лишь то, что в нее не разрешали ехать с семьей. Называлась она Чернобыль. Он приезжал домой два раза, но почему-то на ночь, и мы гадали, какого хрена он нас не разбудил.

– Какого ДЬЯВОЛА?! – спросил я.

– Не ругайся, – попросил брат.

Он был прав. Рыба не сорвалась, не было больно, и я не промазал. У нас просто исчезло все оружие. Но я решил, что раз с нами обошлись против правил, то и я могу правила нарушить. Так что я матернулся. Когда вернулась мать, то ничего внятного сказать не могла.

– Постреляйте в тире, – неуверенно предложила она.

В тире?! Советском тире с кривыми дулами, дальностью стрельбы пять метров и пластилиновыми пулями? Мы лишь посмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Я все ждал отца. Но когда он вернулся, то на эту тему разговаривать не желал. Я спросил: ПОЧЕМУ? Он промолчал, и я понял, что это мы уже никогда не обсудим. Ладно.

Мы были рады, что хотя бы вернулся нормальным. Вертолетчик из квартиры сверху приехал не на своих двоих – его привезли, потому что кости у него размягчились и волосы выпали. Он все орал, а потом умер. Папашу пронесло.

В романах пишут: «время шло». Не стану оригинальничать.

Время, чтоб его, шло.

Я понемногу терял навыки, но стрелял все равно неплохо.

С отцом мы уже никогда не были близки так, как раньше. Между нами было кое-что недоговоренное, а я ужасно не люблю, когда недоговаривают. В тринадцать я его не видел, потому что его послали на Север, а мы остались в Молдавии. Он приехал лишь на пару дней. Когда узнал, что я сдал документы в военный колледж. Молдавия уже была независимой. Я прошел все их несчастные экзамены, подтянулся тридцать раз против нужных десяти и получил лучший результат по стрельбе. Я просто был связан с мишенями и вел пули, словно пальцем, от одной к другой, от одной к другой. Когда я повернулся к этим мудакам, глаза у меня горели, как у Фенимора Купера. Если бы я мог, я бы оперся на ружье.