Автопортрет художника - [19]

– Целься лучше, – сказал отец.

И поправил мне локоть. Я вдохнул и выдохнул несколько раз и прицелился невероятно точно. Но этого было мало. Мало прицелиться. Я стал внимательно глядеть на мишень, на эту коробку железную. И вот постепенно Оно пришло. Все вокруг, что мы замечаем своим не всегда нужным в такие моменты боковым зрением, расплылось. И перестало быть. Все вокруг потемнело. Как в подзорной трубе. Темнота, кусочек света, а в нем – как на блюдце – коробка от патронов грязно-зеленого цвета.

– Получилось? – донесся голос отца.

Донесся, потому что во время этого пропадают и звуки. Ладно. Если бы я мог, я бы кивнул. Но я не мог. Тело было расслабленным, но собранным. Это удивительно, но это действительно так. Когда я стал постарше и отдал обычную дань перестроечного пацана увлечению карате, мне все про это объяснил тренер. Ну или сэнсэй, как они сами себя называли, придурки чертовы. Он сказал мне, что в наивысший момент расслабления и приходит невероятная концентрация. Еще он много чего сказал, я, честно говоря, не запомнил. Было что-то про «дао», «ши», «чи» и тому подобную чушь. Отец отнесся к этому, как и к любому тайному Знанию, с юмором.

Наконец я словно нехотя – но палец шел ровно, – спустил курок.

– Звяк, – сказала мишень.

– Бам, – сказал, довольный, я, потому что уже видел, что попал, и как.

Мы отложили ружье, встали и пошли к коробке.

Отверстие было ровно посередине. Папаша подбросил ее в руке. Странное чувство, сказал я ему. Какое, спросил он. Мне словно хотелось уснуть, после того, как я спустил курок, и волнения не было. Это потому, что ты знал, что попал, сказал он. Вернее, уже знал, что попадешь. Точно, сказал я.

После того, как пропало все, кроме мишени, я уже знал, что все равно попаду. Так что дальнейшее могло быть, а могло и не быть. Это как знать, что ты все равно побьешь соперника, и уже не волноваться. Здорово. Мне понравилось.

Вот видишь, сынок, сказал он мне.

Главное – это прицелиться.

Сапоги у него были огромными.

Как-то я даже ночью специально встал, прокрался по коридору той коммуналки, где селили офицеров, еще не получивших жилья, к месту, где стояли сапоги – сапоги были у всех, но у моего отца были самые большие, потому что он был самым крепким, широким и сильным, – чтобы их померить. Лет, кажется, в семь. Я попробовал надеть их. Ничего не получалось. Я пыхтел, сопел, но сапог доставал мне до бедра и мешал ходить. Разве что сунуть в один сапог две ноги? Но тогда все это теряло смысл. Ладно. Я с сожалением отложил эти начищенные до блеска – он их драил сам, даже нас не просил – великолепные сапоги и побрел в комнатку, где мы спали с братом, а за ширмой – родители. Но, конечно, спросонья ошибся. И долго с недоумением глядел на какой-то голый зад, раскачивавшийся прямо передо мной. Потом над задом наклонилась голова. Это была наша соседка, молодая жена какого-то лейтенанта. Она, как я понимаю теперь, спала голой, встала попить водички ночью, тут в комнату и завалился я.

– Мальчик, ты что, подглядываешь за тетеньками?! – взвизгнула она.

Я испуганно молчал. Меня испугала даже не перспектива скандала. Меня подавила ее задница. Огромная голая женская задница, которую я видел так близко впервые в жизни. Если бы я хоть что-то понимал в этой жизни, то открыл бы тогда шампанское. Но вина не было. Был зад и визгливая голова над ним.

– А-а-а-а! – истошно заорал зад.

Я шмыгнул из комнаты, бросился в нашу и скрутился под одеялом рядом с братом. Тот, счастливец, даже не проснулся. Но замять дело не получалось. Задница поорала, включила свет, проснулась вся коммуналка, в том числе и родители. И я был с позором поставлен на табуретку на всеобщее обозрение.

– Ты просыпаешься по ночам, чтобы подглядывать за тетями, – горько сказала мать.

– Нет, – сказал я.

– Смотри мне в глаза, – сказала она.

– Смотрю, – сказал я и стал делать так, чтобы зрачки задрожали, тогда ты ничего не видишь, хотя вроде смотришь в упор.

– Ты подглядываешь за голыми тетями, – сказала она.

– Да нет же, – сказал я.

И получил пощечину.

– Какой позор, – сказала она.

– Я не думаю, что у мальчишки в мыслях такое было, – сказал отец.

– Может, во сне заплутал, а тут эта голая… бегает, – сказал он.

– Кстати, чего это она голая бегает? – спросил он.

Мать посмотрела на него неодобрительно. Отец снял меня с табуретки и велел ложиться спать. Брат так и не проснулся.

В следующем месяце мы переехали в какую-то дыру, которая была в сто раз дыристее той дыры, в которой мы жили раньше. Из дыры в дыру. Так было принято. Дыры назывались гарнизонами. Этот располагался где-то между южной и северной широтой, о которых я и понятия не имел, знаю только, что до Китая было рукой подать, зимой столбик термометра опускался до минус сорока, а летом поднимался до плюс сорока. Там текла какая-то река, которая называлась… – о-о! я наконец-то забыл ее! слава тебе, Господи, – а местные жители были помесью аборигенов и ссыльных каторжан. Их называли гураны.

Они пили водку, совокуплялись и убивали друг друга за щепотку соли.

Как же называлась эта дыра? А, вспомнил. Забайкалье! Да и название реки я вспомнил. Шилка. Это название – как и список всех этих дыр несчастных – будет преследовать меня на смертном одре.