Автограф - [59]

— Надеюсь, не название прически, которую вы мне делаете?

— Правильно, не название прически.

— Тогда понятия не имею.

— Молодые люди, которые ничего не делают, а живут за счет родителей. В Европе.

— Я не молодой человек, поэтому не кронпринц.

— Опять же — правильно, — согласился Лаймон Арвидович. — И вы не в Европе.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Правильно. Незачем. Вы умный человек. Мне сказали, что вы перестали им быть.

— Кто сказал?

— Он не умный человек, и я ему об этом скажу.

— Так вы пришли стричь меня или…

— Стричь.

— Не хитрите.

— Я? Хитрю?

Лаймон Арвидович даже отошел в сторону, чтобы Артем на него взглянул. Но Артем не взглянул, он равнодушно смотрел перед собой.

— Вам что, — сказал тогда Вудис, — часы не бьют?

— Они всем бьют.

— Каждому по-разному.

— Это придумали. Всем — одинаково.

— И для такой неинтересной жизни я вам делаю прическу? — Вудис вновь засверкал ножницами. — Вам не стыдно?

— За что?

— Я, старый человек, пришел к вам.

— Вы хитрый человек, старый — я.

— На вашем месте я для начала попробовал бы заменить кровать лодкой.

— Зачем повторять других?

— Вася Мезенцев уже не спит в лодке, он пошел дальше.

— Куда же?

— Он сидит в старом хлебном фургоне. Купил списанный и отвез его куда-то на природу.

— Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их надежды, — сказал Артем. — Бремя существования.

Вудис внимательно посмотрел на Артема.

Кто подослал Вудиса? Вася Мезенцев? Не-ет, Наташа Астахова, конечно. Можно не сомневаться. Она — «все и вся». Артем вспомнил — когда учились в Литературном институте, Наташа помогала Леве, Артему, многим другим из их группы готовиться к экзаменам: читала и пересказывала — коротко и образно — книги, которые по тем или иным причинам не успевали прочесть. Чаще — не хватало времени. Наташа тратила свое время. Выручала, хотя она тогда училась и работала и была занята никак не меньше, чем студенты-литераторы. Артем сдал экзамен по «Наташиному первоисточнику» вполне прилично. Еще Наташа всех и подкармливала просто, но красиво и вкусно, хотя в основном под руками у нее чаще всего бывали маргарин — как говорил Борис Бедный, «от Елисеева» — и простая ливерная колбаса, кажется, 50 копеек за килограмм: это уже «с лотка во дворе Елисеева». И свой бар у студентов имелся. На Пушкинской площади. Бар № 4, о котором столько уже написано в мемуарной литературе. За его столиками, в дни получения стипендии, сидели Поженян, Бондарев, Трифонов, Винокуров, Годенко, Солоухин, Бедный, Шуртаков, Тендряков, Шорор, Кривенко, Эль-Регистан, Астахов. Степа Бурков, Дима Комиссаров…

Здесь велись нескончаемые беседы «под пиво с сосисками» — бар был пивным. Беседы велись о литературе, само собой разумеется. Винокуров к тому времени написал стихотворение «Скатка», и стихотворение заметил Илья Эренбург. Кривенко сочинял свой длинный, без названия, роман. Поженян яростно убеждал всех, что «плавать по морю необходимо». Трифонов работал над «Студентами». Читал отдельные главы на семинаре Константина Федина, и в баре часто происходило продолжение обсуждения «Студентов». Машинистку для перепечатывания рукописи Трифонову нашел Артем — жила она рядом с Театром имени Ленинского комсомола, то есть, можно сказать, на противоположной стороне Пушкинской площади. Согласилась печатать в долг, поверив Артему, что Трифонов скоро будет знаменит и расплатится. Так и случилось. Роман «Студенты» стал знаменит сразу же после опубликования в «Новом мире», редактором которого был тогда Твардовский, и долг был полностью погашен. Трифонов собрал друзей — конечно же в пивном баре № 4 — отметить выход в свет произведения. И конечно же отметили. Как были счастливы, как были молоды.

Трифонов первым из всей компании вошел в большую литературу. Получил Государственную премию.

Нет теперь бара № 4. Открытая поляна теперь на этом месте.

Геля замечала, что только приход Володи вызывал у отца интерес. Они беспрерывно спорили. В Гелину комнату долетали их голоса. Достоевский не был отчужден от современности (Володя часто пользовался словом «современность»); каждый его роман — предостережение. Но Достоевский шел на различные компромиссы — в нем далеко не всегда присутствовала твердость взглядов. Что его к этому привело? Систематическая чрезмерность. Чрезмерность — тоже опасность. Но он потом всякий раз мучился, искал искупления! Он был духовно болен, в особенности после каторги. Да, он перешел через кризис. Конечно, и это он сказал, что будет писать что-нибудь тихое и ясное или, наоборот, грозное, но, во всяком случае, неизбежное. Вот что главное в нем всегда: писать надо неизбежное. А Лев Толстой, когда не писал, доходил до нервного заболевания, упадка сил, духовного истощения. Все врачи знают. Классический пример. Спасался только неизбежной литературой. Возражаете? Нет. И он не допускал мысли, чтобы какое-нибудь событие в литературе или в общественной жизни прошло без его участия. Не берег себя, не щадил! — это Володя уже выкрикивал. И вообще каждый человек, а не только Цезарь, имеет свой Рубикон!

Тамара Дмитриевна пыталась заметить Володе, не очень ли он кричит на Артема Николаевича, спорит с ним, возбуждает его.