«Почему все мужчины такие гадкие? — думала Туся, тщательно подкругляя пилкой полированные, розовые ногти. — Сами же лезут целоваться и дальше, а… потом — зевают?!.»
Жорж Семенцов обещал вчера идти в оперетку, а когда нацеловался — вдруг вспомнил, что у него есть какое-то неотложное дело, и ушел с такой торопливостью, будто боялся, что у него попросят взаймы.
«В следующий раз ни за что не позволю ему!.. — твердо решила Туся. — И Вовка сейчас придет, и ему тоже не позволю».
В час, когда должен был прийти Вова, в комнату вместо него вошел незнакомый человек в лохматой шапке и, осмотревшись, протянул Тусе ордер на право занятия ее комнаты. Туся сперва не поняла, а когда поняла — всплеснула руками.
— А как же я?!
Незнакомец еще раз оглядел комнату, посмотрел на Тусю и сказал:
— Придется вам куда-нибудь перебраться… Вы одна здесь живете?
— Ну, конечно же, одна!
— Мне нужна комната. Вы нигде не служите?
— Нет.
Незнакомец пожал плечами и повторил:
— Мне нужна комната. У меня совершенно нет времени заниматься опять поисками, да и бесполезно это! Город набит до отказа.
На глазах Туси задрожали слезы. Голубая тесемочка торчала у нее из-под кофточки и смешно дрыгала от готовых прорваться всхлипов. Беспомощно она повела глазами по комнате, словно прощаясь со всем, что в ней было, и не выдержав, всхлипнула.
Незнакомец сдвинул на затылок лохматую шапку и досадливо почесал переносицу:
— Как это все неприятно!.. Послушайте… — он посмотрел на ширмы в углу, потом на Тусю, — может быть, вы пока там вот, в углу, ширмами как-нибудь. Пока, а там что-нибудь придумаем.
Туся тоже посмотрела на ширмочки, потом на незнакомца. У него был досадливо наморщен лоб.
— Я совсем не хочу выбрасывать вас на улицу! — добавил он.
Туся смахнула слезинки и, заметив торчавшую голубую тесемочку, поспешно спрятала ее.
— Давайте познакомимся, — вздохнул незнакомец, — как прикажете вас величать?
— Туся.
Подумавши, незнакомец спросил:
— Это… по-настоящему-то как?
Тусю все, всегда и везде звали Туся. А если и случалось где-нибудь в обществе кто-нибудь называл «Наталия Андреевна», Туся оглядывалась по сторонам, ища глазами Наталию Андреевну, и мило краснела, вспомнив, что Наталия Андреевна — это она, Туся…
И тут, не поняв сперва, чего от нее хочет этот незнакомый, в лохматой шапке, сероглазый человек, она долгое мгновение смотрела на него, недоуменно шевеля подкрашенным ртом. Потом торопливо сказала:
— Наталия Андреевна.
И так странны и чужды были для нее эти два слова.
— Ну, вот! А меня — Василий Петрович!
Лежа за ширмочками, Туся подсматривала в щель. Василий Петрович сидел у стола над толстой книгой. Туся, запоминая его профиль с четко изогнутым подбородком, спросила:
— Василий Петрович, который час?
— Два.
Василий Петрович не прибавил больше ни слова; шуршал страницами и накручивал на указательный палец русый вихор, а Туся была уверена, что после ее вопроса он заговорит с ней…
Из смежной комнаты доходил мерный, заглушенный стук чьих-то тяжелых шагов. Думая о другом, Туся невольно отмечала их одним и тем же счетом: два, два… два!.. Слышала мелкий торопливый бой маятника часиков, висевших над постелью.
«Почему он не такой?..» — думала Туся о Василии Петровиче и не доканчивала мысли. Ей хотелось сказать: «не такой, как Вова, Жорж», — но она чувствовала, что Вова и Жорж тут не к месту. Перебирала в уме других знакомых, тянулась глазами к фотографическим карточкам над туалетным столиком и опять обводила долгим, запоминающим взглядом профиль Василия Петровича. Наутро проснулась, разбуженная шипением примуса. Василий Петрович пил черный, как деготь, чай и, просматривая бумаги, совал их в старенький портфель.
— Василий Петрович, который час?
— Половина десятого.
Голос у Василия Петровича был густой, как мед. Попив чаю, он сунул в карман револьвер, забрал портфель и торопливо ушел. Когда хлопнула за ним калитка, в дверь к Тусе сунулось крысье лицо старушки-полковницы из комнаты напротив.
— Ушел? — шепотом спросила она.
— Ушел.
Полковница вошла и подозрительно посмотрела на деревянный диван, служивший Василию Петровичу постелью.
— Багаж-то у него какой есть?
— Портфель и во-он чемоданчик!
— Обедает-то где?
— А мне и в голову не приходило, Евдокия Борисовна, где же он, правда, обедает?! — искренне изумилась Туся.
— Все они, большевики, дома не обедают, боя-ятся! — осторожно зашептала полковница. — Боятся, мышьяку подсыплют им… Что ж, и не раздевается, когда спит-то?
— Нет, раздевается.
— Не пове-ерю! И не раздевается, они никогда не раздеваются, нехристи.
Крысье лицо с седыми усиками потемнело; сжав высохшие кулачки и положив их один на другой, полковница зашипела, смотря на образ в углу:
— Уж дожду-усь, дождусь, когда из них кишочки пускать будут!
Туся посмотрела на старенькую полковницу, и ей стало страшно. Она представила себе Василия Петровича лежащим на полу и кого-то, кто пускает из него кишочки. И просяще протянула:
— Не на-адо-о! Евдокия Борисовна, не на-до-о!
— Надо! Надо! Надо! — застучала кулачком о кулачок полковница. — Вы смотрите в оба, неспроста вселился он, неспроста.
По стене над туалетным столиком были размещены в три яруса фотографические карточки. Вверху висел в вишневой рамке корнет на вороном коне. Под ним — еще корнеты, поручики, юнкера; ниже — карточки актеров в задумчивых позах, и совсем низко, под актерами, — несколько дешевеньких фотографий людей в кожах. Эти три яруса карточек над туалетным столиком Туси были тремя эпохами ее жизни. За месяцами и годами шпорного звона, вечеров, свиданий и встреч наступили годы без кондитерских и балов, с ослеплыми без магазинов улицами, когда только у актеров остались смокинги и разглаженные брючки, и только в них еще, казалось, теплилась так внезапно отошедшая в прошлое прекрасная, блистающая огнями жизнь. Потом пришли люди чужие, незнакомые, в кожаных куртках и галифе, с витыми шнурами наганов. Они не сторонились при встрече и не говорили галантное: «Ах, простите!» От них пахло ветром и паровозом. Туся сперва пугалась их, но… под кожами стучало все то же глупое, а быть может, мудрое сердце человеческое.
