Автобиография - [95]

Нетерпеливый француз, давно знакомый Н. И. Гречем, просил его поскорее устроить наше свидание. Н. И. Греч, зная, когда я свободна, сделал обед и просил меня приехать. Я от обеда отказалась, сказав, что приеду по окончании оного. И хотя я отправилась в 7 часов, но они были еще за столом. Разумеется, я не приказала докладывать, но, услыша колокольчик, Дюма, зная, что меня ожидают, выскочил из-за стола, встретил меня в первой комнате и с криком: «Ma soeur!»[47] бросился целовать мои руки. Впоследствии он бывал у меня на даче, и однажды, гуляя по саду со мной, моей сестрой и ее мужем, штаб-доктором Яновским, Дюма объявил, что сегодня день его рождения: ему минуло 66 лет. Яновский приказал подать шампанского, и мы пили за его здоровье.

Бывши у меня, он видел, что я вяжу шерстяное одеяло; ему очень понравилось, и так как оно еще не имело назначения, тогда я обещала подарить ему по окончании, выслав в Париж. И действительно, с той мыслью я довязала одеяло… Как вдруг читаем его пустейшие записки о России; это так всех возмутило, что брат, К И. Греч и прочие друзья мои разрешили меня от данного слова и сказали, что подобный господин не стоит моей хорошей работы. Одеяло не было послано.

Возвратясь домой часу в девятом пить чай, нашла у себя Браилку, который пришел просить меня завтра обедать, а также и моих хозяев. Одиннадцать часов; пора спать.

А вы посидите, потолкуйте, Бог с вами!

10-го июля. По окончании дел по больнице Господь привел быть у обедни. Жара невыносимая! При всем желании почти невозможно ходить по другим домам. До двух часов просидела дома, читала, приготовляла бинты и после, вместе с хозяйкой, поехала к Браилке. Это на нашей улице, домов через шесть, но нет возможности дойти пешком. От них возвратилась в пятом часу, отдохнула, но уснуть не могла.

В шесть часов пошла в больницу, сама раздала сахар и хотела идти в другую, но пришел доктор, надо было перевязать раненых; фельдшера не было, и я сама с удовольствием перевязала три раны. Этот труд как будто был мне извинением, что я ходила в другие дома. Другим сама дала лекарство. В это время было семь часов; хозяйка ждала меня, чтоб ехать кататься, и мы поехали, взяв ее маленькую дочку. По возвращении пили с ней чай. Пришел доктор Краузе, и мы много говорили о театре прежнего времени. Он москвич и помнит прежнее. Сейчас разошлись; они сели ужинать, а я поспешила к тебе…

Прощай, мой друг! Помилуй и сохрани вас всех Господь!..

11-го июля. Сегодняшним днем не похвастаюсь. С утра почувствовала себя не совсем хорошо; пошла в свою больницу и не в состоянии была идти никуда более. Жара невыносимая… сорок градусов! Притом такая духота в воздухе, что если это еще продолжится, не мудрено быть чуме! В прежнее время в Симферополе считалось до двенадцати тысяч жителей, а теперь шестьдесят тысяч! И еще к 29-му июля должны прибыть тысяч сто ополченцев! Конечно, это помещается не в одном городе, но и в окрестностях, но базар для всех один, следовательно, все страшно дорого, и как офицеры, так и солдаты большею частью в городе.

Странно, при такой жаре у меня кашель и горло болит. В пять часов после обеда Шуберт привез ко мне молодую актрису Кутузову, чтоб я прочла с ней роль из «Материнского благословения». Это идет в четверг, 14-го июля, в его бенефис. Я прочла раз. В семь часов она ушла, а я побывала в своей больнице и оттуда перелезла через забор в немкином саду (такое местное название) и навестила солдатушек в доме Орлова. Двух перевязала, видя, что у них свалилась перевязка, и после долго с ними толковала о военных делах. Это очень приятно, но одно досадно: каждый хочет поговорить «с барыней и сестрицей», и потому говорят все в один голос. Они, голубчики, очень сердятся на эту войну и говорят: «Что это за война, что нейдут близко, а только кидаются «дурами»! Хорошо еще, что Бог хранит! Наши два солдатика несли котел с кашей, а она и бух, дура, в нее, после ее и разорвало, да хорошо, что никого не убило!»— «А у нас артельщик нес водку, так его, бедного, разнесло пополам; а другой товарищ спал, а она бух на него, так оба и взлетели на воздух, индо выше дерева!» А другой рассказывал, как он вел пленного француза, а тот вошел в город, поглядел, обратился назад и сказал (по-русски): «Дурак француз! бомба да бомба — а Севастополь цел!» Им-то так и кажется, что он цел, а между тем там стоят только некоторые стены, а внутренность вся разбита. Все начальники живут на северной стороне, а там только несчастные солдатушки под батареями.

12-го июля, пять часов. Утром был такой жар, что я почти все лежала. Доктор прописал лекарство, и я должна сидеть дома. Только сию минуту, соснув немного после обеда, встала и не могла, чтоб хотя на минутку не навестить своих голубчиков. Девять человек перевели в другую больницу, а одного несчастного отправили в холерную, и он там тотчас же умер. Бог знает, что с ним сделалось? Верно, наелся груш или слив.

Хочется мне теперь написать к Ал. Ив. Казначееву, да не знаю, достанет ли сил? Чувствую большую слабость. половина одиннадцатого ч. Ничего не написала, потому что пришли сказать, что привезли новых больных осьмнадцать человек. Я сама пошла, велела купить галет, приготовить самовар, и когда надо было наливать чай, я увидела, что он как вода, посмотрела в чайник и увидела, что это чай старый, высушенный. Конечно, я очень рассердилась, сделала выговор тому, кто так безбожно мошенничает. На это замечание он ответил: «Вот, важное дело: старшие-то и больше нас крадут — да им ничего не говорят!» Сознавая истину его слов, я только заметила ему, чтобы он хоть Бога побоялся.