Автобиография - [10]

Среди прочитанных книг любимейшей для меня стала еврейская хроника под названием Цемах Давид («Отросток Давидов»), сочинение главного пражского раввина Давида Ганса [46], издавшего и астрономический трактат, о котором будет говориться ниже, человека весьма знающего и почтенного, удостоившегося чести быть знакомым с самим Тихо Браге [47]: они вместе занимались астрономическими наблюдениями в копенгагенской обсерватории. Полюбилось мне и сочинение Иосифа Флавия, вернее, как это можно доказать различными доводами, приписываемое ему, а также история преследований евреев в Испании и Португалии. Привлекло мое внимание и одно астрономическое сочинение. Оно открыло мне совершенно новый мир, и я набросился на эту книгу с величайшей жадностью. Представьте себе семилетнего ребенка, который, ничего не зная о самых простых началах математики, самостоятельно пытается разобраться в вопросах астрономии! Отец едва ли мог мне быть тут помощником, да и не смел я признаться ему в своем новом интересе.

Как это действовало на воспламененный тягой к познаниям детский ум, покажет дальнейшее.

Кроватей в доме не хватало на всех, и я ребенком спал в одной постели с бабушкой. Ложе наше стояло в упомянутой учебной комнате. Днем я занимался здесь исключительно одним лишь Талмудом и не мог взять в руки какую-либо другую книгу, зато уж ночи мои посвящались астрономии.

Едва бабушка ложилась, я зажигал лучину и доставал из шкафа любимое астрономическое сочинение. Моя соседка по кровати бранилась, потому что ей было холодно спать одной, но я не обращал на это ни малейшего внимания и продолжал читать, пока не догорала последняя из заготовленных лучинок. Проведя так несколько ночей, я наконец смог составить некоторое представление о небесном своде и воображаемых окружностях на нем, необходимых для объяснения астрономических явлений. Линии эти приводились в книге лишь на одной картинке и были на изображении плоскими. Для более наглядного понимания автор советовал читателю приобрести порядочный небесный глобус, хотя бы Sphaera armillaris[48]. Следуя совету, я сплел себе такую армиллу из ивовых прутьев. Действительно, разбираться в хитросплетении линий небесной сферы стало проще. Но я должен был заботиться о том, чтобы отец не узнал об астрономических моих занятиях, и всякий раз, ложась спать, прятал Sphaera armillaris за шкаф.

Бабушка, заметив как-то, что я сижу ночью углубленный в чтение и по временам бросаю взгляд на переплетенные ивовые окружности, пришла в ужас. Она решила, что внук сошел с ума, и известила об этом моего отца. Он нашел армиллу и призвал меня пред свои светлые очи.

Когда я пришел, между нами состоялся такой диалог.

Отец: «Что это за игрушку ты себе сделал?»

Я: «Это кадур [49] (глобус по-еврейски)».

Отец: «И что же с того?»

Я стал объяснять ему необходимость армиллы для понимания сути небесных явлений, значение всех этих окружностей. Отец мой был неплохим раввином, но астрономом — никаким и не мог понять всего, что я пытался ему втолковать. В особенности удивляла его связь между моей Sphaera armillaris и книжным рисунком: как это из плоских линий могут образоваться окружности? Но зато он понял, что я действительно увлечен поиском новых знаний. Ругая меня за нарушение запрета и отвлечение от Талмуда, отец внутренне, однако, радовался, что юный сын его совершенно самостоятельно, безо всякой предварительной подготовки разобрался в серьезном научном сочинении.

Тем дело и кончилось.

Глава IV

Еврейские школы

В школу нас со старшим братом, двенадцатилетним Иосифом, послали в город Мир. Его определили на полный пансион к известному в то время учителю по имени Иоссель. Тот был пугалом для всех молодых людей; попасть к нему считалось наказанием Божьим. Он обращался с подопечными с неслыханной жестокостью, немилосердно сек розгами до крови за малейший проступок, нередко обрывал уши, даже выбивал глаза. Когда родители потерпевших являлись к нему и требовали объяснений, он, не обращая внимания на личность, бросал в пришедших камнями и вообще всем, что попадалось под руку, и гнал палкой по улице до самого их дома.

Те, кто у него обучались, стали либо полными идиотами, либо великими учеными. Меня же, семилетнего, поручили другому учителю.

Здесь уместно рассказать анекдот, который, с одной стороны, свидетельствует о силе братской заботы, а с другой — рисует душевное состояние ребенка, мечущегося между надеждой на улучшение своих скверных обстоятельств и страхом еще больше ухудшить их.

Как-то я пришел с занятий с заплаканными глазами, чему, без сомнения, было основание, уже не помню, какое. Иосиф спросил меня о причине слез. Сначала я вообще не решался отвечать ему, а потом сказал: «Я плачу о том, что нам запрещено дома рассказывать о том, что случается в школе».

Брат сильно рассердился на моего учителя и собрался было пойти к нему, чтобы выяснить отношения. Но я упросил его оставить эту мысль, боясь, что учитель затаит месть за мою болтливость.

Теперь несколько слов об устройстве еврейских школ. Они обыкновенно помещаются в маленьких дымных избенках. Ученики располагаются кто на скамьях, а кто и на голом полу. Учитель в грязной рубахе сидит на столе, между ногами держит ступку и трет в ней табак, нехотя рассказывая детям о том о сем и покрикивая на них. В углу со своими подопечными занимаются помощники учителя, во всем ему подражая.