Авраам - [7]
Я как-то сказал деду Абраму, что очень шумно и беспокойно стало у нас.
– Прости, Миколай Миколаич, – отвечал он, – да ведь мы тут непричинны, несчастье виновато. А с кем оно не бывает? Ежели несчастье кого утеснит, то и всяк должен потесниться, на себя часть принять. Так ли? У нас, при таком несчастье-то, чужие семьи в избу пускают, да еще не одну, одних ребятишек куча наберется… А нельзя, надо потесниться, пока обиталища себе не выведут… Надо погодить; поди, Платон Абрамыч давно уж об этом заботу имеет, чтобы к осени опять построиться.
Но предположение деда Абрама, по-видимому, не совсем оправдывалось.
Вскоре после нашего разговора, вечером, возвращаясь с гулянья, я застал на моей половине чаепитие: за самоваром сидел Платон Абрамыч, дед Абрам и один из зажиточных крестьян нашей деревни. Меня, по обыкновению, пригласили к чаю.
– Какову у нас старичок-то избу вывел после пожара! – говорил Платон Абрамыч гостю, показывая рукой на стену, – хотя бы купцу впору! Хоромы!
– Пространная изба! – заметил гость.
– Весьма пространная! – подтвердил Платон Абрамыч, – только хозяина при ней надлежащего нет. Старичок уж немощен, а Антон Абрамыч и сам только при Умственном хозяине может значение иметь. Прикажи ему – он все равно как лошадь отработает, а ежели что из своего понимания – этого у него весьма мало имеется! И Платон Абрамыч распространился с сожалением о том, как такая «пространная» изба может остаться без всякого приложения.
– Ты вот, Платон Абрамыч, свой дом выведи с этими приложениями-то, а наша-то изба и так для собственного простора пригодится, – заметил дед Абрам.
– Бог даст, и свой дом выведем, и на это ума хватит! Только к тому говорим, что сердце болит, смотря на такую необстоятельность. Вот что, старичок! – с горестью заметил Платон Абрамыч. – И куда вам простор-то? Потомству хоть что ли бы его предоставить, а то и потомства в виду никакого не имеется…
– Ну, вымрем все – тебе достанется, – сказал, посмеиваясь, дед Абрам.
– Это все воля божия-с. А сказано тоже: «толцыте и предоставится»…
– А ты здесь, Платон Абрамыч, обжился. По нраву пришлась деревня-то? – заметил гость.
– Места привольные и здесь! А главное дело – в своем понимании, – отвечал Платон Абрамыч с смиренным сознанием своих достоинств.
– На то он и Платон Абрамыч! Платон Абрамыч – голова!.. Платона Абрамыча на болото посади – он и там гнездо разведет!.. Он не загибнет! – говорил дед уже не с умилением, как прежде, а как будто с возраставшим все больше и больше изумлением перед деловитостью своего молодого сына.
Так прошло полтора месяца; начинало пахнуть осенью, наступали заморозки, ненастье; я стал уже подумывать о переселении в город, тем более что и на душе у меня как-то стало тяжело, когда я видел, во что обратилось наше мирное деревенское житье, и предчувствовал конечную погибель слабого патриархального человека под тяжелою рукой хищника. Я начинал даже разочаровываться и в патриархальной способности деда Абрама «устроять домы чад своих» и совсем перестал называть его «Авраамом». Но неожиданно случилось такое совпадение обстоятельств. Дед Абрам вдруг захворал. Стариков, как и детей, недуг охватывает и изменяет быстро. Вчера ребенок был резв, весел, пухлые щеки пылали здоровым румянцем и ярко сияли быстрые глазки, но болезнь в одну ночь делает из него хилое, дряхлое существо; наутро его не узнаешь: бледная, прозрачная, синеватая кожа, вместо светло-розовой, тусклые грустные глаза, с синими кругами под глазницами; тонкие бессильные руки и ноги. Так и со стариками. Дед Абрам вдруг как-то осунулся, глаза еще дальше ушли под навес седых бровей. Старческие руки и ноги дрожали; с лица сошла улыбка нравственного спокойствия и довольства; ее заменило выражение строгого и сдержанного беспокойства. К вечеру он совсем слег; этим же вечером исчез куда-то и Платон Абрамыч; на следующее утро не являлись ко мне чайничать ни тот, ни другой. Но около полудня к избе подъехал воз: это Платон Абрамыч перевозил понемногу свое имущество из места прежнего своего жительства. Вошла Степанида и сказала, что дедушка просит меня сойти к нему. В сенях, около подклети, я встретил Платона Абрамыча с супругой, которые заполняли подклеть всякой рухлядью: сундуками, кадушками, банками и коробами с каким-то товаром. В них заметна была какая-то лихорадочная поспешность.
– Что это вы? совсем переселяетесь?
– На ваше местечко, господин!.. Что ж такому простору впусте находиться?.. Это и перед богом грех! – отвечал Платон Абрамыч с каким-то особенным, нахальным лицемерием.
«Он шел изнеможенный и усталый, покрытый пылью. Путь его был долог, суров и утомителен. Впереди и позади его лежала желтая, высохшая, как камень, степь. Солнце палило ее горячими лучами, жгучий ветер, не освежая, носился и рвался по ней, перегоняя тучи сухого песку и пыли...».
Николай Николаевич Златовратский – один из выдающихся представителей литературного народничества, наиболее яркий художественный выразитель народнической романтики деревни.
«Когда кто-нибудь спрашивал Липатыча или Дему, всякий тотчас же, с особой готовностью, показывал в угол длинной и высокой мастерской с огромными закопченными и пыльными окнами, где они оба работали бок о бок: «Вон, вон они, Липатыч и Дема, у нас как же!...».
Николай Николаевич Златовратский – один из выдающихся представителей литературного народничества, наиболее яркий художественный выразитель народнической романтики деревни.
«В биографиях Н.А. Добролюбова (гг. Скабичевского и Филиппова), а также в «Материалах» для его биографии (переписка Добролюбова) упоминается имя А.П. Златовратского, моего родного дяди, который был довольно близким товарищем покойного Николая Александровича как в Педагогическом институте, так и после, до смерти его...».
«Когда мы с батюшкой и матушкой вернулись от дедушки, из села, в свой «старый дом», мы скоро почувствовали, что весь наш прежний жизненный обиход быстро стал изменяться. Батюшку нельзя было узнать: он стал веселее и бодрее, но вместе с тем серьезнее и озабоченнее...».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Второй том собрания сочинений классика Серебряного века Бориса Зайцева (1881–1972) представляет произведения рубежного периода – те, что были созданы в канун социальных потрясений в России 1917 г., и те, что составили его первые книги в изгнании после 1922 г. Время «тихих зорь» и надмирного счастья людей, взорванное войнами и кровавыми переворотами, – вот главная тема размышлений писателя в таких шедеврах, как повесть «Голубая звезда», рассказы-поэмы «Улица св. Николая», «Уединение», «Белый свет», трагичные новеллы «Странное путешествие», «Авдотья-смерть», «Николай Калифорнийский». В приложениях публикуются мемуарные очерки писателя и статья «поэта критики» Ю.
Прежде, чем стать лагерником, а затем известным советским «поэтом-песенником», Сергей Алымов (1892–1948) успел поскитаться по миру и оставить заметный след в истории русского авангарда на Дальнем Востоке и в Китае. Роман «Нанкин-род», опубликованный бывшим эмигрантом по возвращении в Россию – это роман-обманка, в котором советская агитация скрывает яркий, местами чуть ли не бульварный портрет Шанхая двадцатых годов. Здесь есть и обязательная классовая борьба, и алчные колонизаторы, и гордо марширующие массы трудящихся, но куда больше пропагандистской риторики автора занимает блеск автомобилей, баров, ночных клубов и дансингов, пикантные любовные приключения европейских и китайских бездельников и богачей и резкие контрасты «Мекки Дальнего Востока».