Он шел изнеможенный и усталый, покрытый пылью. Путь его был долог, суров и утомителен. Впереди и позади его лежала желтая, высохшая, как камень, степь. Солнце палило ее горячими лучами, жгучий ветер, не освежая, носился и рвался по ней, перегоняя тучи сухого песку и пыли. Кое-где бродили только серые стада овец да табуны кобыл. Селения попадались редко, да и те были жалки и убоги. Он ненадолго останавливался в них и снова торопился вперед. Он чувствовал, что изнемогает. Но то, что оставалось ему пройти и вынести теперь, было бесконечно мало в сравнении с тем, что было им пройдено и испытано позади. Это придавало ему бодрости и силы. А когда он прижимал руку к груди и чувствовал, что драгоценный клад, найденный им, лежит около его сердца, ему становилось так легко, отрадно, как будто ноги его не чувствовали усталости, голова – истомы, и ему казалось, что его несли невидимые крылья.
Он еще более ускорял шаги и говорил себе: «Скорее! скорее! пора! дойду ли я? Я чувствую, что мои силы иссякают с каждым шагом… Увы! – их едва хватило, чтобы совершить только то, что я успел. Кого я застану там, дома? Каковы они теперь, мои братья, сестры и дети? Ждут ли они меня или же давно похоронили и сочли погибшим навеки мечтателя-безумца? Или, может быть, они отвернутся от меня, отрекутся и, устыдясь своего отца и брата, скажут: „Мы не знаем тебя и не хотим слушать твой безумный бред!“»
При этой мысли он вдруг побледнел, приостановился и медленно провел рукой по горячему лбу.
– Бред! – повторил он. – И это – бред?!
Он снова приложил руку к сердцу и, просияв младенческою радостью, быстро двинулся вперед.
К концу пути как будто еще жесточе палило солнце; как будто еще злее крутилась вкруг него горячая пыль; как будто вся степь, окутанная распаленною дымкой, дышала зноем и истомой; он шел все быстрее и быстрее. Лицо его уже давно обгорело и стало медно-красным, руки были покрыты истрескавшимися сухими мозолями, на босых ногах виднелись язвы, посконная рубаха взмокла от пота, сквозь слой пыли, покрывавшей его бороду, проступала седина.
На этот путь он вышел рано, когда еще только занималась заря его жизни, когда горячая кровь еще ключом билась в его жилах, когда он только что испытал первые ласки взаимной любви, когда все сулило ему впереди покой, довольство, досуг и блага земных счастливцев, – вот еще когда безумная мысль забралась в его душу и стала терзать его бедную голову.
Вначале никто не замечал приступов его безумия, но когда он робко заявил сомнение в правоте и прочности сулимого ему благополучия, его стали подозревать…
Он ушел не один: их было много вместе с ним, таких же безумцев. Что они были безумцы, – для всех скоро стало ясно и бесспорно. Когда они уходили, они дали друг другу клятву: «Мы не вернемся к своим, пока не испытаем и не перенесем на себе все язвы страждущих и угнетенных, не сносим на себе всей проказы, разъедающей их, не причастимся их скорбей и радостей, не переживем их печалей и упований…» Они ушли. Это был путь долгий, крестный и тернистый: они шли по городам, спускались в вертепы нищеты и разврата, били камни на мостовых и выгребали нечистоты, страдали и валялись, как прокаженные, вместе с другими по приютам и больницам, они входили на фабрики и стояли за станками до ломоты в костях, до отупения головы, до онемения членов; они спали на нарах, переполненных паразитами, среди жен, не знавших мужей, и среди матерей и отцов, не узнававших детей, они рыдали с запроданными в рабство младенцами, закабаленными стариками. Они шли в деревни – и корчевали пни, бороздили тяжелым плугом под палящим зноем каменистую почву; становились к пылающим горнам кузниц. Они шли на широкие реки с толпами голодных рабочих и тянули бурлацкую лямку; они спускались в темные подземные шахты и, под страхом смерти, как черви ползали по норам; они голодали с переселенцами, мокли по пояс в грязных ямах с землекопами; терпели от штрафов, обмана и безработицы; ложились под розги; сидели по казематам и острогам… Таково было это безумие.
Ему оставалось немного до конца пути, всего два-три ночлега. Он присел отдохнуть у верстового столба, и когда взглянул на свои ноги, грудь и руки, когда почувствовал, что все члены его онемели и застонали кости, – ему вдруг вспомнился весь его добровольный крестный путь, и ему стало страшно. Он невольно оглянулся кругом себя: он был один, совсем один в беспредельной, пылающей зноем степи. Немного осталось их из этой кучки безумцев: одни давно изменили и продали себя, другие не вынесли, «устали вперед идти» и вернулись, третьи… третьи погибли, как безвестные пловцы в безбрежном и глубоком море. Ему стало тяжело, горько и больно; казалось, он только теперь ощутил всю бесконечную тяжесть поднятого креста; казалось, он только теперь понял всю глубину своего безумия… «Зачем? Зачем было все это? И кому будет от этого легче, кому прибавится хотя на ноготь счастия, силы, энергии, славы?.. Безумие! Безумие!» – готов был он крикнуть в отчаянии, как почувствовал, что его сердце радостно забилось и тихая врачующая теплота разлилась по всему телу: он не слыхал уже ни стона костей, ни боли язв. Он схватился за грудь, почувствовал драгоценный клад, лежавший около сердца, и отчаяние сменилось трепетной боязнью: «Скорее, скорее! Только бы донести… Бог весть, будут ли из нас еще такие безумцы, как мы!.. А если… если опять и опять
