Август в Императориуме - [84]
Рамон уже через пару минут слушал всё это несколько рассеянно — но остальные внимали с большим интересом. Действительно, замечательны были сценарии мини-пьесы «Шизаяц Исчезаец» (где дети на призыв «Давайте найдем Шизайца и вернем мамочке!» неуклонно отвечают в духе древней легенды о Неуловимом Джо) или — для детей постарше — турнира интеллектуальной живописи «Пожиратели ассоциаций» (пишется на доске фраза, например «Крокодил напоролся», и представители команд знай изощряются, а потом додумывают и инсценируют).
Алаверды тем временем молча сооружал престранную декорацию из подручных средств для взрослой словопры. «Се развесистый кедр благовонных полей ездрелонских…», — нараспев начал словопру Шизаяц, не снимая гыррмарртрраггского тигра, но надев на него передник мельника, пока остатний закумарец прилаживал ему сзади четырехлопастный бумажный винт, дул в него, а потом застывал на одной ноге, чуть шевеля всеми свободными пальцами (очевидно, изображая развесистый кедр на благовонном ветерке). Приоткрыли окно, стало совсем шумно, и дело сразу пошло веселее — спереди мельник, сзади мельница, Шизаяц крутился и молол; Алаверды принимал выразительные позы и отпускал емкие реплики, уличный гомон работал за всех остальных. Словом, история шла. Про что она была, Рамон особо не вслушивался — что-то про необыкновенно жаркий день с пастушками, пеструшками, ватрушками и цветущими скриптомериями, какой-то таинственный диалог крыломела-домоседа с заезжим образованом относительно некоей цветущей миловзоры со сладким голосом… Крылья отчаянно скрипели, пахло мукой, сладкий голос знай себе пел как ни в чем не бывало — но уже кипели страсти: миловзора оказалась двуликой и двумужей, двузубой и двузобой, двужилой и двужалой, и звали её одновременно Зазой и Жужей. А может, их и было две на одного похмельного крыломела-образована, и голова шла кругом вместе с мельницей…
Рамон вдруг вспомнил один из своих снов: стремительно пустеющий прачеловский мегаполис, последние удирающие с разваливающимися на бегу чемоданами, завиваемый восходящими спиралями им вослед мусор, вперевалку-задумчивые или дрыхнущие сытые собаки, а над тротуарами — медленное зловещее шевеление какой-то мрачно-глянцевой, омутно-недоброй листвы… «Беги, идиот! — крикнул ему кто-то с неузнаваемым лицом. — Беги, они уже близко!» Кто такие они? «Мы останемся и примем бой… — горячо шептал кто-то почти в ухо, — примем бой и останемся…». Они не остались и не приняли бой, но были загнаны кем-то невидимым на второй этаж разграбленного отеля — и, не подходя к наглухо зашторенным окнам, через какие-то люки в полу наблюдали за первым, где валялись опрокинутые изрезанные стулья, играла тихая музычка, сам собой работал кофейный автомат, и ветер перебрасывал через кривозубые барьеры разбитых стекол лимонно-кармино-багряно-узорных лиственных лошадок — прямо в свежесваренный парующий кофе в пластиковых стакашках… «Это настоящее цунами!» — шептали в ухо. Цунами? Тогда почему бы нам не забраться повыше, хотел подумать он — однако у входа в отель нарастала волной странная, закладывающая уши бесшумность, густело, как красное вино под пробкой, терпкое и тёмное, сводящее скулы тщеславие, словно кто-то всё собирался, но никак не мог выпустить на волю своих волков…
Наконец один из них, видимо, разведчик, запрыгнул прямо на стол — поджарый, серо-бурый, внимательный, но тут же закрутился с истошным визгом, потому что в бок ему вонзился просвистевший у Рамона над ухом остро заточенный шампур. Разведчик свалился со стола — прямо в тихий водоворот из одинаковых серо-бурых спин, немедленно затопивших первый этаж… «Дети — наше будущее», — ясно прошептал тот же голос в полуоглохшее ухо, из-за серо-бурых спин вдруг разом поднялись кверху кинжалозубые, искровоглазые вытянутые морды, и Рамон понял, что сейчас всё будет кончено…
— Знатный словопрыжник!
— Чумовой мозгоклюй!
— Ваще тортила!
Оказывается, он мимолётно вздремнул, вернулся на миг туда, чтобы досмотреть продолжение, но возгласы разрушили хрупкие стены сна — и сейчас вокруг бурлил гогот. Ну да, Пончо лицедействует:
— И она кокетливо так изгибается сразу всеми своими блондиновыми прелестями в роскошной постели на фоне жутко красиво расчерченного сгорающими метеорами окна томной летней ночью: «Звездочет мой милый, ты скоро?» А он из ванной, под шум воды: «Да-да, мой сладенький, через минутку-другую!» Проходит минутка-другая, и она ещё более призывно и страстно изгибается, окончательно освобождаясь от того исчезающе-воздушно-розового, что ещё на ней оставалось! «Милый, ты не пожалеешь, если заглянешь в комнату прямо сейчас…» — поёт-мурлычет она. Он не должен вроде бы её слышать из-за шума воды, но он слышит: «Я уже бегу к тебе, моя ненаглядная, я уже одной ногой в…» — и это распаляет её ещё сильнее! Через минуту она, нагая, жадноглазая и сладкостонущая, распахивает створчатые двери в спальню, чтобы он увидел её сразу по выходу из ванной, и начинает сама себя ласкать: «Милый, о-о-о…». Он выходит из ванной в семейных трусах и майке, с какой-то приклеенной улыбкой и болтающимися на ухе очками, проходит пару метров и останавливается. От изумления она даже перестаёт себя ласкать и, приподнимаясь на локтях — о, как она соблазнительна и в этот момент ну просто полнейшего недоумения! — так вот, приподнимаясь на локтях, спрашивает (еще не оскорблённо, но уже с неподдельной тревогой в голосе!): «Милый, с тобой всё в порядке?» — «Абсолютно», — как-то отрешённо отвечает он, а потом, кинув безнадёжный взгляд в полуоткрытую дверь ванной, деревянным голосом сообщает: «Всё отлично, милая… Просто кое-что изменилось…». И в этот момент здоровенное — с ногу толщиной! — здоровенное изумрудно-зелёное щупальце вылетает из ванной, хватает его поперёк пояса, задирая трусы до неприличия, поднимает над полом и начинает неистово трясти, как индюк трясет своей бородой, и с теми же звуками — бурлю-бурлю-бурлю-бурлю-бурлю!
