Август в Императориуме - [7]

— Надеюсь, ещё увидимся, барон, если я Вам, конечно, не слишком надоела своей болтовней.

Тот даже не нашелся ответить, как Альциона (Бенциана?), покачав ладошкой на прощанье, скрылась в той же боковой двери. Селадон проводил её взглядом, потом, как бы спохватившись, наставительно произнес:

— Не слишком ли Вы увлекаетесь, господин барон, запретными сочинениями преступных губителей рода человеческого? Несколько ваших соратников в этот момент прекрасно проводят время за бильярдом и картами. А ведь у нас есть ещё и бассейн, и девушки…

Рамон выдержал паузу и, чеканя каждое слово, раздельно произнёс, с ненавистью глядя в высокое закатное окно:

— Начбиб, Вы считаете себя вправе рассуждать о целесообразности тех или иных действий Посвящённого меченосца Ордена, защитника Духа и Плоти Омира?

— Ну что Вы, что Вы, я… я просто исполняю свои обязанности по предостережению незрелого юношества, — забормотал испуганный Селадон и, поняв, что сморозил совсем уж глупость, попятился и скрылся.

Рамон зло потянулся, хрустнув суставами, с удовлетворением ощущая весомость своего сана: по крайней мере он давал право не считаться с мелкими придирками нынчеловских чинуш. А это ещё что?

В паре метров на соседнем столе лежал лилово-розовый венок сиринги — и только увидев его, Рамон понял, что с наслаждением вдыхает глубокое дурманящее благоухание, а в следующее мгновение уже удивленно оглядывался — кто? Зал был почти пуст, Альциона исчезла, едва появившись, да и венка на ней никакого не было, и вообще что за глупость — приходить в Зал Древнего Псевдознайства с венком?! Между прочим, сиринга давно отцвела…

Поднятым указательным пальцем он остановил служителя в сером хитоне и сделал знак — унести (юный служитель с удовольствием погрузил пальцы в сирингу и даже на мгновение закрыл глаза), резко встал, поморщился от растревоженного аромата и, вспомнив недавнее наваждение, закрыл и небрежно отодвинул в сторону фолиант в переплете из толстенной «драконьей» кожи, за которым уснул. Затем снова открыл его, взглянул на горящее нетускнеющим червонным золотом заглавие — «В поисках чёрного солнца. Книга о великом и ужасном пути предвечного знания, пройденном мною, Парцифалем Шаллахом, гроссмейстером алхимии и контагиоза» — и, усмехнувшись своему отражению, нетвёрдыми отсиженными ногами направился к выходу. К чёрту девушку, к чёрту тайны, к чёрту магов, он воин. О чём же он думал, пока эта дочка Оменданта не прервала его размышлений? (Пусть приземистые сатироподобные вазы и глиняные жабы-кратеры на лестничных маршах таращат на неё свои глазные и прочие выпуклости без зрачков!) А, об Арете и сокровищах прачелов в Твердыне Духа…

В неформале эту великую крепость Ордена Сенсолётчиков звали Твердухой (а то и просто Дыней). За годы муштры она так и не стала ему домом, но последнее посещение оказалось просто болезненным: крахом закончились попытки добраться до Склада безумных прачелов, устроивших в незапамятные времена такой Апокалипсис (их же словечко), что и теперь его, верного присяге и Духу барона 1-й ступени 7-го Пси-ранга, не пускают дальше порога этого Склада. Герцог-Комендант Филипп не принял «ввиду чрезвычайной занятости», а затем через секретаря отправил к Суперинтенданту Арете вроде бы с разрешением, но… Метресса Сильвия (вхожая, по слухам, к блюстителю Склада), развлекшись и приняв дорогие подарки (половину жалованья спустил), не утрудила себя даже видимостью понимания — как он помнил свою бессильную ярость, когда всю ночь простоял на Внешней стене, шепча равнодушно мигающим звездам стихи древнерунских поэтов! Только ранним утром, над перламутровой уже излучиной Брегарта, сонного и оцепеневшего, его снял со стены дежурный наряд. Выволочка, Пси-лекари — и традиционное напутствие: «Иди и жди. Ты будешь призван в свой срок». И вот уже две недели его развлекает нежащаяся под солнцем приморская столица. Отпуск. Август. Императориум.

Багровеющая Безымянная Квадрига с крыши розовоколонного Пустого Дворца (где Омендантом отец… нет, так не пойдёт, прочь, прочь все лишнее!) бесконечно скакала на уходящего через все полуциркульные окна верхнего этажа и парадной лестницы, постепенно съезжая в закат и уменьшаясь, словно возница с невидимым отсюда отбитым лицом обучил своих коней «лунной походке» забавного прачела с древнего видеодиска — точнее, с его копии, сделанной в мастерских Ордена для развлечения знати… Пончо и Квазид — неунывающий пофигист-инжирник Пончо и вечно жующий свои толстые губы напыщенный, но, в сущности, добрый словомел Квазид — немного знавшие инглу, уверяли, что дёргающийся раскрашенный прачел завывает о том, какой он плохой и опасный, Рамон же только пожимал плечами — напугать этот вертун мог разве что ребенка, а в прыгающей толпе было много взрослых. Они круто оттягивались (по выражению Пончо), устраивали релаксы (это уже Квазид ввернул), и хотя здесь не пахло величайшим достижением древности — Искусством Стадионной Волны, но и на запрещённое Искусство Вить Гнезда Взглядом тоже не смахивало. Пусть развлекаются…

Сбежав мимо глянцевито-мрачных жаб и сатиров по лестнице, по бордовой дорожке которой днём вместе с ним взбирались какие-то зеленоглазо-большеокие и тёмно-косматые изумленные девы, сплошь затканные струящимися роями золотых пчёл, — а сейчас, в закатном полумраке, всё казалось смутным вечерним комариным кустарником, последовательным приютом трепетно-сырой мечты, ожидания, мелко зудящей и жалящей досады, а вскоре и откровенной зевоты, — Рамон, не обращая внимания на осуждающий взгляд седенького привратника, лихо крутанул массивные двери и вылетел на свежеющий воздух, прямо в зажигающую огни набережную Тритона. Над замысловатыми гранитными и диабазовыми балюстрадами призрачно пылали, широко раскрыв дремотные глаза-крылья, разновысокие газовые бабочки, дробя и перекрещивая теневые силуэты торжественно мрачнеющих вазонов, массивных тумб, отточенные жесты статуй, а стремительная бледность бездонно-погасающих небес кое-где исчезающе довихривалась смутными полуоблачками — как боязливые засидевшиеся кумушки, услышав далёкий волчий вой, торопливо семенили они домой по вдруг захолодавшему камню ночных переулков, — обтирая с губ недолузганные семечки, обгоняя чуткое сердце и невнятную мошкару — и боясь даже взглянуть вниз, на тёмно-стальные холодные переливы мерно движущегося мрака, на входящие друг в друга литые мечи без ножен, снова и снова заливаемые постепенно яснеющей луной. Огибая над речной свежестью редкие молчаливые фигуры, Рамон опять погрузился в недавние воспоминания, да так, что едва не столкнулся с вылетевшим из переулка поздним велорикшей…