Август в Императориуме - [58]

Гладко, однако, бабка заливает — видно, доступ к чему-то имеет, только вот какой? и к чему?

«Сильнее грома и залпа главного калибра захохотала тогда Алиенора-леблядинушка, оглядев всю себя сине ира эт студио: „Значит, гор нос — тайна? Эдак вы, безансоне-бесстыжники, шизорване-елдырища рукосуйные, меня, девицу-стыдливицу, и вовсе в краску вгоните! Ну да что говорить, амор тисискве нон целантур…“ — „Истинно кумекаешь, — обрадовались растамане-фуфлыжники, — ты сиськами-то и цела, сама посуди, белорыбица! Кто же нас, кроме тебя, девы богательной, водке-разуму научит — поди, четверть махнешь, и о-го-го! А то ещё вот забота-кручина набежала: никак закусь-пиво сварить не можем, чтоб мать-водяру с толком зажрать! И бурьян в чан топорами крошили, и маков цвет, и калину — а всё горько в чане!“ „Да-а, — призадумалась тресветлая Алиенора, — крепко вы, горьковчане-калининцы, в бормозду-то всеми чемышами угрюкли! Кто же вас эдакой дикости — закусь-пиво к мать-водяре варить! — учил-наставлял, какие песталоцци-коменские, сухомляне-ушинские? В общем, полный миниебантур!“ „Ху из миниебантур?“ — не на шутку озадачились грамотеи-сисятники. — Ты хоть и авис рара, но нам по-человечески ответь, к сердцу могутному наши дезидераты прижми, а ругаться мы и сами умеем!» Не на шутку тогда осерчала богатырица: «Да едрить вашу лямбду, флобера-мозгоплюи! Совсем, перелыги-факошники, бедну девицу замутили. Я, может, никакая не ависрара, а чаю всего лишь ин ангелло кум либелло, или хирундой шизокрылой под облакы с милым амантом! А помочь вам, дорогие мои поцацуй-раздватрицкие, на всём на свете белыем может разве что какой скотобаз-вифлеемище да шкуропат-волховстроище!»

Старушка перевела дух, обвела невидящим взглядом замеревших слушателей — и, невесело улыбнувшись, продолжила:

«Переглянулись тогда богумилы-ушкуйники на предерзкие слова эти — и уважили тресветлую Алиенору ремотис тестибус, то есть приватным образом и превосходящими силами, квод эрат демонстрандум… А уважив, с горя-бодуна пожгли всё нахрен и пошли, несчастные, солнцем палимы, повторяя „суди её бог!“. А пришед куда следует, задумались, и старшой вопросил общественное мнение: „Что там эта чужая нора, авиасрара мериканская напоследок-то вякнула? Ну когда ремней-то из тела её белого понарезали? Хирунду какую-то несла про ласточек да про веру и Русь… Забьём?“ „Уна хирундо нон факит вер“, — согласились будулаи-станишники, то есть забьём, само собой: хрена нам тут ласточка, когда вер да марусь всё ещё нон факит!»

Тут профетчица вскинула голову, голос её неожиданно окреп (смотри-ка, элемент Пси-усиления на взводе, даже он так не умеет!), и слушатели аж слегка попятились:

— Только отмстит непременно Алиенора Аквитанская, придет поквитаться! Близок этот день, близок!

Расходясь, некоторые качали головами — мол, бабка-то того, видать, передоз… Но Рамон, заинтересованный, стоял неподвижно — а старушка, явно почуяв Псиэнерга, повернулась прямо к нему и ждала, пока народ отойдёт. Затем поманила сухонькой ручкой и, когда он подошел, взяла его ладонь и, положив на неё бумажный кораблик, зашептала:

— Они-то дураки, а ты нет… Они-то не прочтут, а ты сумеешь… Возьми и не говори, что там узришь — листок верный, но мне знать необязательно, я лишь очи невидящие да уста немые…

— Ну уж не совсем немые, — попробовал отшутиться Рамон, но старушка не приняла шутки:

— Это всё равно что немые… Иди.

И побрела сама, сразу вдруг устало сгорбившись, как будто каждый шаг давался ей с большим трудом…

Рамон, подождав, развернул лист-кораблик, отметив про себя, что бумага крепкая, но довольно старая, видимо, список какого-нибудь древнего пророчества… Ого, язык-то не нынчеловский, а древнерунский, да ещё стихами!

Послушайте, безумные, пророка,

Кричащего ветрам с седьмой скалы!

Жестоко небо, и земля жестока.

Чума, проказа, человек с Востока,

Безвинных кровь и лунная молока

Сияют нам из вековечной мглы.

Когда носилки вихря опростают —

Не различить закутанных плащом.

О, город солнца, город слез и стали!

Сколь много раз, разрушен и состарен,

Ты будешь взят, покуда не устанем,

Пока не скроет море твой прищур!

Где леопард и вепрь на бранном поле

Увидят снова времени орла —

Кто скажет мне в вечерней лживой школе,

Кипящей, как по волнам удила:

Кто эта рыба ужаса и боли,

Предвестье тех, которым несть числа?

Найдётся вновь сокрытое во мгле.

Пастух и пастырь станет полубогом.

Животное заговорит о многом.

Колонна с поля встанет на скале.

И склонит неба ангельские сны

В дожде кровавом ржавый брат Луны.

Послушайте, безумные, пророка,

Когда запрет оружие запрёт!

Жестоко небо, и земля жестока.

Из одного истока яд и мёд.

Мотор веков, дерзаний и порока

Не нами обновлён и пущен в ход.

Когда ворона, кошка и собака

Напьются крови — каждая в свой час,

Когда призывом быть для жадных глаз

Взойдёт огонь на пиках Зодиака,

Металлы и руины — дети мрака —

Как смерть и голод, не покинут нас.

Большой ковер всегда полуразвернут,

Но дальше мыслью устремлён мудрец!

А скачкой перехваченное горло —

Туманной речи гаснущий свинец.

Пытливые, как пилы или сверла,

Мы знаем болью, сколь велик творец.

Когда живот вздувается от сына,