Август в Императориуме - [57]

Думай, Рамон, думай, не отвлекайся! А что здесь особо думать? Чистая теория вероятности: считается, что разумные переменцы не имеют ничего общего с полуразумными Ловчими Тюльпанами, что сама мысль о каком-то договоре между ними — бессмыслица; но какова вероятность одновременного случайного появления обоих в одной точке за тысячу миль от? Стремящаяся к нулю. А главное — как пробрался так далеко переменец? и как громадный монстр из пустыни смог найти реку и проплыть мимо всех постов незамеченным? И зачем? Не ради же его, Рамона, скромной персоны!

Получалось, что они четко действовали сообща: переменец руководил, Тюльпан служил подводным транспортом. И был ещё кто-то, отправивший их и помогший в самом начале пути миновать заставы… Докладывать всё это в ГХСМ не было смысла — там не дураки сидят, все данные у них есть, давно сообразили… Свое задание я выполнил, с неожиданной злостью и горечью подумал Рамон, а на Тюльпана пусть сами охотятся, меня никто на это не уполномочивал, я в отпуске!

Хотя данное соображение не слишком его успокоило, однако позволило отвлечься, и было на что: слева от Площади Забвения, где Бульвар Братоборцев разбегался липовыми и кленовыми аллеями, на небольшом возвышении, облицованном зелёным мрамором, горел Вечный Огонь — но сейчас возвышение было огорожено и по периметру шаткой ограды скапливался народ. Рамон, подойдя, тронул за плечо куда-то вытягивавшего голову пузатенького обрюзглощекого гражданина в кремовых шортах и рыжей майке с какой-то жуткой мордой и надписью на инглу:

— Не подскажете, что здесь происходит?

— Как что! Ночью ремонт Вечного Огня планируется, 25 лет не ремонтировали, очередь заранее занимать надо!

— Не знал, что Вечному Огню требуется ремонт, — осторожно удивился Рамон.

— Э-э, темнота! Сам огонь-то в порядке, а вот горелки проржавели и засорились, и, чтоб пламя не погасло, его сначала на специальный факел перенесут, пока мастера — надо быстро-быстро! — почистят горелки и заменят детали!

— Как интересно… А не просветите, почему надо именно быстро-быстро?

— Ты, брат, наверное, из глухой провинции вроде Артемиса или Изобара, или вообще из деревни Сисипяткино?

— Да, что-то вроде… В общем, издалека, — уклончиво ответил Рамон.

— Тогда понятно! Прикинь: столица, народ жаждет зрелищ, значит, толпа будет немаленькая, некоторые набухаются, раздерутся — ну и так далее, понимаешь? А ночью вообще клёво, стекла там побить, морды, витрины, поджечь пару-тройку скамеек…

— Ты, видно, и сам…

— В былые-то годы? А то! Святое дело! Помню, раздавим пару пузырей, пойдем догоняться, ну и…

На счастье Рамона, словоохотливого гражданина отвлекли подошедшие дружбаны примерно такого же вида, и барон поспешил откланяться. Впрочем, через полсотни метров собиралась уже другая толпа.

— И пришли тогда из стольной деревни Кулдышкино бусурмане-биндюжники к тресветлой Алиеноре и кланяются ей: «Гой еси краса ты наша Алиенора, леблядинная, горностайная и соболезная! Так, мол, и так — совсем житья нет, тоска и Кулдышкино вокруг, мрак и недосвет один во весь аллюр, и в ём шилишпёры так и скочут, яко беси, так и хочут на церкву нагадить — хушь плачь! Хоть ты, матушка-резвушка неподобная, дай надёжу-богатыря али словом каким аквитань болесть нашу!» А она стоит-бежит себе руки в боки, словно ундер какой, красоты — несказанной, и отвечает им кротко-ласково: «И-и, касатики, ненаглядные мои шулера-шаромыжники! Как есть вот вся перед вами — хмельная-непутёвая, да ума палата абскве омни эксептионе, ну, это само собой, значит! Даст бог — разгадаю я, родные вы мои корифане-острожники, неминучую хворь раскулдышкинскую, а не даст — и хрен с ним! Глаголь, старшой!» И старшой тут как тут, как пить дать нехай втетерит, ну и молвит ад экземплум: «Коль скоро есть мы натуральные природные бухари-мойдодырщики, раскумекай ты нам — доколе всякие безродные перельмане-таможники да ермаки-фраерманщики притеснять нашу любу-волюшку раскондовую будут?! Раньше куда ни плюнь — свету белого всё немеряно, а нонеча токмо раззудись плечо размахнись рука — вокруг каки-то алемане-парижники да молдаване-монтажники кишмёй кишат! Ей-пра, матушка-беззаконница, вот те хрест!»

Так-так: кучка народа быстро растёт, ещё бы — сама Баба Шванга профетирует, визионы свои на уши вешает. Накурится травы — вот и травит, однако ни у кого так занятно не выходит, бабка-то мастер… И между прочим, незарегистрированный стихийный Псиэнерг, правда, слабенький — но кому она может быть опасна, сдвинутая слепая старушенция в чёрном платке…

— И заржала тресветлая Алиенора-руки-в-боки, мабудь цельная эскадра лошадей гусарских, зубы наголо! Де лингва стулта инкоммода мулта, пори-пори, да не запарывайся, мол! И телесами комодными легохонько так поигрывая: «Ай же вы фраера-пересмешники, гонорейцы-кокошники облыжные! Эдак вы и меня, соболезную, симилиа симилибус курантур, сиречь аналогично! А поди копнёте мои справки-грамоты нулёвые, а что в сиих тугаментах намуравлено бысть? Смекаете? Так-то вот, ускользане-сподвижники, бармалеи-задунайские, и не вешайте мне кису на пудромантель!» «Яволь, яволь, нихт ферштейн! — закивали головами гюнтера-мамалыжники. — Любушка Алиенора, в рот те печенку! Отродясь кис на пудромантель не вешали, а тебе, богатырица, и подавно! Да огляди ж ты, милавица, всю себя, пудовицу необъятную, свои бедра корабельные да буфера-бамбочады неподъёмные — и без тугаментов ты нам родная-свойская, леблядинушка наша горностайная!»