Август в Императориуме - [55]

Эх, рваные полотняные крылья птицы обломинго!

В сотне метров впереди бульвар плавно переходил в Площадь Забвения с обширным Вялым Фонтаном, устроенным каким-то хитроумным архитектоном на месте древнего источника: его многочисленные, как морщины, пестрые туфовые террасы устало изливали воду в мелкий бассейн, со дна которого порой вскипали судорожные бурунчики. Это было любимое место детских игр и всеобщих гуляний, всегда полное смеха, лая, возгласов и птичьего гомона. Вот и сейчас, в этот ветреный летний день, приближаясь, как белоглаво сверкающие (но в чём-то стыло-сизом на разрезо-низом) облачные сталагмиты, Рамон различал множество детей и животных. Завёрнутый в переливчато-голубой шелковый халат широколицый и узкоглазый служитель Пустого Дворца неспешно прогуливал хмурого ручного камелопарда в тяжелозвякающем ошейнаморднике, украшенном бирюзой и сапфирами, — зверя самого Небесного Императора, что зорко наблюдает из туч за Омиром; подгоняемые воплями жилистых или прыщавых сорванцов, как сумасшедшие, носились кругами несколько разномастных восторженных шавок; повсюду: со скамеек, у фонтана, из окон аляписто разрисованных павильончиков с мороженым и пирожками — кидали птицам крошки и семечки, и вездесущие топотунчики-голуби одновременно ворковали, клевали и гадили, жадно пили воду из редких лужиц от ночного дождя, а в промежутках громоздились на головах и плечах Братоборцев, на крупах их коней и гиппопотамов, изваяниях сирен и зилантов; на траве и асфальте им составляли шумную конкуренцию вороны, у фонтана — чайки с Тритона; тончайшей кистью из верблюжьей шерсти рыжеволосый уличный художник, ухмыляясь в бороденку, рисовал на заказ вывалившего язык белого пуделя в бантиках и веночке, с трудом удерживаемого толстухой-купчихой в кринолине, за 5 минут неподвижности сулившей ему море ласки, любимую вкуснятинку и бальзамирование после неизбежной разлуки — «ведь ты никогда не покинешь меня, друг мой!»; любопытный тяжелолапый щенок, тявкая, вперевалку увязывался за всеми подряд; подальше, за фонтаном, где тренькали какие-то волосатики, и вовсе суетились, как мухи, так что уже трудно было отличить собак от птиц…

Какая-то изрядно вспотевшая (Рамон отчетливо видел бисеринки пота на загорелой напряжённой шее и в вырезе пестренькой ситцевой блузки) коренастая мамаша выволокла из жёсткой зелени лавровишневых кустов свое чадо, на ходу заправляя ему штанишки; со смехом вполуобнимку прошли две джинсовые подружки с голыми животами (одна рыхловата и бочонконога, другая ничего), и из неплотно закрытой сумочки той, что потолще, на миг блеснул ни с чем не перепутываемый предмет — солнечный прачеловский кругляш, CD или DVDиск, одна из вершин их визокульта. Ай-яй-яй, улыбался Рамон, которому вдруг надоело идти и захотелось расположиться на лавочке, благо, не очень грязной, — ай-яй-яй, и куда смотрят семья и школа (девочки явно из небедных, значит, чему-то учились или учатся)? Нет, оно, конечно, не прямо всем запрещено (один кинотеатр на весь Омир), а знати-то вполне даже разрешено, смотри дома по-тихому, радуйся привилегиям! — но в столь юном возрасте, да поди ещё мелодрама какая-нибудь, а потом постеры с кумирами на стеночку, да слёзки в подушку, да путешествие с каким-нибудь состоятельным переростком до ближайшего сеновала — якобы там у него мотоцикл спрятан, прокатимся с ветерком, словно не знает, дура, что мотоциклы все на строжайшем учете… Нет, может, и уволок у папы-сановника втихаря за-ради подвига — да ведь через 5, максимум 10 минут накроют, те же бдительные горожане и стукнут — да не стукнут, а ливнем по жести загремят! — мотоцикл у папы отберут (ибо сказано в Писании — мотоцикл тебе, чинодрал, даден за особые заслуги, но для чего? чтобы за городом, слышишь, за городом, подальше от массы, на выездном корпоративе, душеньку-то тешить! С вином, бабами и без детей!), девчонку высекут или коленями на горох — успела там потерять чё надо или нет, — мальца измудохают минимум дважды, сначала стражники (Полиция Духа, даже если поймает, сама бить не будет, стражникам отдаст), потом папа… И вразумлённый переросток сразу забудет про великую любовь свою… А может, и наоборот — припрётся, весь в синяках, и, шепелявя (ба, и зубов-то недосчитался!), разбитыми губами скажет о чем-нибудь вроде лучших 5 или 10 минут во всей его никчёмной жизни… И она, конечно, пошлёт его! Что за мечта без мотоцикла!

Рамон было даже слегка переживнул за невезучего переростка, но тут мимо щеки остро свистнул камень — и в этот чудесный день с жизнью без слов простился ещё более невезучий воробей, сбитый метким выстрелом с гиппопопы куда-то в колючки. Сидя в блаженной шепчущей тени раскидистого кверкуса — дуплистого богатыря с развороченным комлем и посечённой секирой времени бугристой тёмно-серой корой — Рамон поднял взгляд. Ясные голубые глазёнки, редкие светлые волосики, ушлёпанное платьице, эскимо, стекающее по грязным пухлым пальчикам. Нет, это не она постаралась. А, вот и герой — из засады (откуда же ещё, известное дело) вылез такой же грязный и босой пацанёнок с леденцом во рту и здоровенной рогаткой (явно перешла по наследству), смерил орденца нахальным взглядом и, поправив подтяжки, деловито пошёл искать законный трофей. Следом вылез ещё один! Этот, белобрысый, с огромной лаково-красной пуговицей на животе когда-то приличного комбинезона, смотрел несколько тупо, рот и полные щеки были фиолетовы от ежевики — видно, в засаду он сел по своим соображениям, и доблестно подбитые воробьи его не интересовали… Наметали мамаши икры, молодь вылупляется просто образцово, уже раздражался Рамон, глядя, как из той же засады пытается вылезти ещё одна девочка — но, похоже, зацепилась за колючки и порвала платье, поскольку что-то треснуло и через секунуд раздался обиженный рев. За гиппопопой заорали «нашёл!», и тут же на авансцену выскочил меткий стрелок, потрясая дохлым воробьем. «Не реви, Донэра! Гля, как ему башку оторвало! Мы с тобой щас голубей кучу налупим, а потом зажарим, только ты мне снаряды приготовь!» — «А мама за платье меня вы-ы-сечет!» — «Да не хнычь, не высечет! Наврем, что за фараонский мухобой зацепилась, а пацаны подтвердят, верно, братва?» Разнополая «братва» в эскимо и ежевике энергично замычала и закивала головами своему героическому вождю, после чего все отправились к фонтану — замачивать добычу, замывать боевые раны и, конечно, шарить на побулькивающем дне мелочь…