Август в Императориуме - [54]

А на что его тратить, однако? Изобразить нападение, напугать до полусмерти — а потом открыться и предстать грозно палящим солнцем, т. е. от души пораспекать за недолжное несение службы («Как службу тащишь, лошара!!!» — незабвенный Барбариц, незабвенный Рык № 1 подкравшегося взводного в ухо сладко всхрапнувшего часового! «Быстро отвечать, не заикаться!!!» — Рык № 2, а попробуй не заикаться!)… Глупо. Пусть сторожат как умеют, эвон строеньице какое отгрохали — одних колонн здоровенных штук двадцать, да пилястры, да лобастый фронтон с кудрявым барельефом, да башенки какие-то — не то смотровые, не то огневые, не то для форсу… Чернь думает, что здесь рождается Закон… Нет, он, конечно, здесь и рождается, Орден старается не вмешиваться вне рамочных полномочий, пусть сами управляют своей повседневностью, иначе и невозможно — только вот чернь не в курсе, что Леди-Министр по делам Омира Леда Горгий, нередко навещающая столицу (ночью, чтобы народ не волновать, тихо прилетает на своем сенсоплане и приземляется… да где захочет, хоть на крыше Дворца Наместника!), внимательно следит за каждым шагом ареопажников… И Полиция Духа, если что, всегда полный доклад из своих подслушек и подсмотрелок представит…

Рамон даже рассмеялся, представив эту выразительную картину: теплая летняя ночь, запах магнолий и треск цикад в огромные распахнутые окна, а в зале пылают факелы — или газовые фонари, или электричество, один Термогад знает, что там у них! — спорщики уже охрипли, но яростно проталкивают какую-нибудь 348-ю поправку к 529-му параграфу и рвут от напряжения скрюченными пальцами мягкую кожу дорогих кресел — и вдруг в заваленное звездами окно беззвучно вплывает лунный шар сенсоплана… Или нет, не так, зачем пугать и без того нервных старейшин-мудрейшин? Сенсоплан мирно отдыхает, притулившись к одинокой башенке (может, и заговорить с ней пытается — они почему-то верят, что у всего есть душа…), а Леда, затянутая в чёрную блестящую кожу высокая беловолосая красавица с чуть презрительным вырезом чувственных губ (кто скажет, что ей за сотню!), молча сидит на подоконнике в изящной позе, опершись спиной о косяк, слушает… Вдруг кто-то — наверное, потный толстяк в венке и изумрудной тоге (вылитый Квазид!) — поперхнулся посередине пылкой речи, ага, заметил, значит, другой давится рояль-чизом и тычет пальцем вверх, на окно, общий ошеломленный выдох, «о-о-о!», ну вот и пора! Как истый Псиэнерг четвертого ранга, Леда плавно опускает себя на пол с пятиметровой высоты и неспешно идёт, узоря бедрами и ритмично постукивая высоченными каблучками в мёртвой тишине (молчат даже цикады…), — к трибуне, естественно, чтобы погрозить крикунам длинным пальчиком и ласковым певучим контральто (а Пси-усиление заставит его звучать из каждого угла и в самих головах) сказать что-нибудь вроде «фи, господа, ну что за несдержанность… поправка вредна, расходитесь» или «отличная поправка… только параграф давно устарел… да и закон тоже». А потом, годы спустя, со слов очевидца за дело возьмется художник — и в холле появится огромная завораживающая фреска: «Звездной августовской ночью божественная Леда входит в окно Ареопага»… Блеск!

Между прочим, ещё пару часов назад, когда он вышел, напротив уже яркого солнца плыла, как надломленный щит убитого героя, совершенно нездешняя Луна… Как странно, сосредоточенно копая крохотный огородик, или яростно доклёпывая какую-нибудь ржавую клепку, или старательно разваривая свёклу-брюкву, или обслюнявленными пальцами скалывая бесконечно шелестящие справки — вдруг ощутить озноб её призрачного взгляда и, уже замерзая кожей, всё же поднять голову… И тут же опустить её — чтобы навсегда сгинуть в ржавчине, пыли и чёрноземе земных торжищ и пастбищ, в лучшем случае стать крестиком на ткани и меткой на белье… И только нам, пилотам, нельзя опускать голову — в лунном безмолвии вне царств и времен, над бескрайней пустыней Танатодрома, улыбаясь заиндевелыми губами, мы плывем навстречу вековечной Царице Смерти, и её ответная улыбка серебрит нам волосы…

Сиринга! Ну конечно, тупица… Сиринга — невозможный подарок Луны, луноцветная россыпь аромата, знак несбыточно-исчезающей, но бесконечной любви! Я даже не знаю, Альциона, удалось ли тебе спастись — но твёрдо знаю, что спросить некого…

Охваченный странным волнением, Рамон замер — и на миг потемнело в глазах. Так бывает, когда перед самым лицом вдруг рванётся, зазвенев кольцами, и летит, переливая крылом бесконечность, потерявший от ветра голову тюль — и вот уже вынырнули плавники, рассверкались в свежем забормоте листвы гибкие молнии солнечных излучин, и вот уже громада двинулась, реющее море бульвара над головами проплывает вскачь — и на ослепительно-снежном реверсе остановившейся, но ещё не тронувшейся назад лавины, затерянный в царстве брызг и шипения, быстро-быстро перебирая пятками журчащее камнесловие, ты, задохнувшийся ором, готовишься быть восторженно снесён, как ветхий сарай, чтобы ab ovo, чтобы та огромное море пробежавшая волна вернулась… И она возвращается, и счастливой измочаленной щепкой, уже не чувствуя побелевшие пальцы, наглухо затянутый, уводовороченный — стремглав взмываешь из гулко-зеленоватого мрака прямо в необозримо кипящее солнце! …Словно в праздничном адорае, в незапамятном том пейзаже ты бежишь к нему, загорая, винтовою лестницей пляжа, выше, выше, вращая тело, кувыркаясь хмельной спиралью, отрываясь в горячке белой между жизнью и жгучей далью, горяча на перилах руки, точно змей, запуская жилы в запредельный источник муки, в беззаветность любви и силы…