Август в Императориуме - [53]

— Хризалидой, — вспомнил Рамон.

— Ну да, да, конечно. Так вот — он был немного не похож на себя, и всё твёрдил, что ему приснилась огромная объемная мозаика, точнее её кусок, частью которого он является сам — а всё остальное где-то развешано, как свиные туши на крюках, но в тумане и под разными углами. И когда он, то есть Шизаяц, дёрнулся, чтобы, естественно, всё разузнать, сложить и восхититься гармонией целого — оказалось, что он и сам висит на крюке. Небольшом таком, индивидуальном, эмалированном. Продет в мозжечок и совершенно не чувствуется! И тогда, не слезая с крюка, Шизаяц написал во сне необычное стихотворение, которое, проснувшись, не пожелал прочесть и от греха подальше принес его мне. Прочти, по-моему, оно интересное. А потом спрячь от Шизайца подальше, а то я, знаешь ли, слишком сентиментален…

И Квазид положил перед Рамоном смятый листок бумаги — из древней прачеловской тетради в клеточку, весь изжелтевший, но ещё крепкий.

бросила придуманное слово

сжавшись я спросил докуда ты

разве я цветок или корова

чтоб жевать последние цветы

если жизнь не битая посуда

кто разбил русалочьим хвостом

если ты не бабочка докуда

мне не хватит горя и цветов

чтобы в непрестанном умноженье

пораженье не воображать

надо поражать воображенье

и бежать бежать бежать бежать

но однажды твёрдыми слоями

счастье и несчастье только вой

моря с перебитыми краями

дат на вечной урне гробовой

сжавшись до безруко безголово

пропадая приносил цветы

позабытый там докуда ты

бросила придуманное слово

Как сказал Намира Кинчер Ариман Речник Синемантра Синемантра гаснущий ночник

Часть 2. Фонтан желаний

Глава 13. Алиенора Аквитанская придет поквитаться

Как сказал Роттердамский Эразм, жизнь не пипка, а глючий фантазм.

Самая большая проблема Апокалипсиса — в том, что он всё время откладывается и, наконец, ждать уже становится просто невозможно.

Рамон опять поймал себя на том, что перестал различать свои и чужие мысли, но почему-то его это не обеспокоило. Тот, прежний Рамон, конечно же, немедленно занялся бы аутотренингом, а, не справившись, доложился по инстанции — но тот, прежний Рамон, по-прежнему твёрдой рукой держащий, как тренированного коня, свои боевые и мировоззренческие рефлексы, скакал как-то параллельно, и бодряческий звон на совесть подкованных копыт — надо отдать должное кузнецам Академии! — занимал не больше, чем долбилово льющейся воды, или, как выразился ещё до Апокалипсиса один неслабый словопрыжник, «пустой, как цинк ведра, трюизм».

Стояло уже вполне субботнее послезавтра, такое же ленивое и жаркое, Пончо не заглядывал — видимо, работал, что случалось не так уж часто — и можно было прогуляться (конечно, спрятав чёртову форму…) до Ух ты!, где он ещё не бывал в этот отпуск, и зря, как наставительно заметил тот же Пончо: «Вы, фуфыристые меченосы-мечехвосты, избалованы видами сверху, поэтому про новое Колесо Оборзения молчу, зато около Ужас! Ужас! Ужас! и, само собой, Классных Вверхтормашек всегда толпятся оч-чень даже недурственные девушки! Только представь — въезжаешь с ними в галерею кошмаров (ну там виселица, смерть с косой, зубастики разные), они верещат и хватаются за тебя — а ты герой героем, знай себе ус покручиваешь, успокаиваешь! Хотя у тебя усов-то и на зубную щетку не хватит… Или Вверхтормашки вас туда-сюда, туда-сюда, до поросячьего визгу, а ты только улыбаешься — и стихами ее, стихами! Мне бы твою подготовочку, друг Рамонушка, да я бы после пары аттракционов любую телку уломал!» — «Ты вообще можешь думать о чем-нибудь, кроме выпивки, баб и сплетен?» — «Обижаешь, барбароша! Меня, ты в курсе, и тайны-растайны занимают, и всякие прачеловские штучки-дрючки! Дело не в этом! „Вита бревис, арс лонга“ — недавно понтанул Шизаяц, но перевёл, хм… Не знаю насчет арс лонга, но вита очень даже бревис, и только мозгоклюи вроде тебя не ловят девок на Ух ты!»

И правда, чем не вариант? До начала сессии на Форуме ещё есть время, пусть будет Ух ты!, поглазеем-покатаемся — всё развлечение…

Путь к парку аттракционов лежал по оживленному Бульвару Братоборцев, и, рассеянно оглядывая торчащие из густых лип и акаций мраморные, гипсовые, бронзовые конечности с мечами, трезубцами, алебардами, булавами и факелами, обходя размашисто выехавшие из знойно разросшихся лавровишни и ежевики гладкие жаркие валуны — крупы лошадей и боевых гиппопотамов (иные на миг осёдлывались сорванцами, с воплями сигающими в кусты и обратно), переступая через бессильно вывалившийся разбитый торс или оскаленную голову в коневласом шлеме, — Рамон подумал, что так и не удосужился узнать, кто, с кем и за что устроил здесь братоубийственную возню…

Будь я прошляком, рассуждал Рамон, то непременно подошел бы за ответом вон к тому мордатому качку в галифе (с эмблемой центуриона, бронзовым орлом, на чёрном кожаном жакете и внушительных размеров клинком в расшитых цветным бисером ножнах), видимо, начальнику стражи, играющему в карты со свободным караульным в густой тени за торцовой колонной портика, — меж тем как меченосная четверка дежурного наряда маялась на ступенях фасада, обливаясь потом в своих окольчуженных жилетах поверх оранжевых туник… Или нет, он подошел бы вон к тому сухоногому легисту в очках и терракотовом хитоне, несущему под мышкой объёмистый талмуд и уже исчезнувшему во мраке какой-то двери… А скорее всего, просто нагло завалился бы внутрь мрамороколонной громадины Ареопага, показав значок и документы, и потребовал бы полную справку — на голубой веленевой бумаге или пергамене с золотым тиснением и кручёным шнуром, с круглой большой печатью, жарко выдавленной в массивной блямбе красного сургуча… Нет, будь он прошляком, у него бы не было значка и документов и никто бы его в здание не пустил — а то бы и закололи, как барашка, если бы стал нарываться… Фигня какая-то, эту разомлевшую четверку он за 20 секунд сам нашинкует — только вот незачем, он же не прошляк, и узнавать всякую ерунду, тратить на это время отпуска…