Август в Императориуме - [47]

В красках обрисовывая внимающему Квазиду вчерашнее и сегодняшнее, Рамон незаметно для себя завёлся и закончил почти на крике:

— И меня, тупого прилежного барона, из головы которого торчит ржавая арматура с кусками Сомны, очень, понимаешь, интересует один вопрос — что я сделал не так? Просветил бы ты меня, словомел!

— Не злись ни на себя, ни на меня, — помолчав, мягко произнес Квазид. — Ты отлично знаешь, что вовсе не туп… Просто все разнообразные возможности, человеческие и сверхчеловеческие — да-да, не гляди удивленно, ведь я, нынчел, смотрю на тебя снизу вверх! — так вот, все разнообразные возможности тебя вдруг пришли в движение, заговорили разом, и ты, привычный — здесь мы все одинаковы! — к двоемыслию, сочетанию себя-ритуального и себя-потаённого, потерял способность к их автоматической гармонизации, — последние слова Квазид выговорил с видимым даже сквозь неподдельное участие удовольствием.

— И что теперь?

— Думаю, обратной дороги нет. Ведь не пойдешь же ты доносить на себя и просить вернуть Счастье Ритуала!

— Ты и об этом знаешь? — почему-то даже не удивился Рамон. — Но откуда?

Наступило долгое молчание. Квазид подошел к окну, его толстая спина странно соответствовала налитой светом шторе в жарких подсолнухах, за которыми плыл человеческий аквариум. По законам Омира это был верх наглости — на любой вопрос орденца нынчел обязан отвечать немедленно, но Рамон понимал, что САМ должен себе ответить и Квазид просто ждёт. И тут до барона дошло.

— Ты ведь не всегда был словомелом, верно? Ты был кем-то другим, но искал книги, как и я, верно? Кого ты встретил, Квазид, кто перевернул тебя, как новую страницу?

— Тот, кто точно знает ответы на твои вопросы и, возможно, уже ждёт… — Квазид повернулся. В его лице и глазах не было и следа того, что друзья, подсмеиваясь, называли «несу венок посмертной славы» или «подвиньтесь, я памятник себе нерукотворный». Рамон словно глядел в зеркало, из страдальчески-морщинистой телесной рамы которого смотрели ЕГО СОБСТВЕННЫЕ ГЛАЗА. И чьи-то ещё…

— Жизнь слишком коротка, чтобы приспосабливаться к окружающей глупости — вот что я знаю точно, друг мой! Мы знакомы 6 лет — но ещё 10 лет назад я был главным сборщиком податей в Далиле, самодовольным богатым ублюдком — я и сейчас богатый ублюдок, правда, не столь самодовольный! — и однажды, зевая от скуки, путешествовал по летней жаре не помню куда и зачем в своем белоснежном паланкине, слушая вполуха едущего рядом на осле старого болтливого Филармона. Он привычно травил простонародные дайки, уроборосы и притчи — на ковры-сказоиды его уже не хватало, — что-то, кажется, про Девственных Утопленниц… Мы миновали строящуюся Базилику Рейханы, древний покосившийся Биг Бен Эректус, уставшие носильщики (я всегда весил немало) еле ползли — и вот на пустыре Диамат… Или Тиамат? Уже не помню… Ах да, меня же Наместник Далилы, страстный собачник, сделал помощником распорядителя Всеомирского Аджилити-феста — и я как раз туда ехал! Господи, как же мне тогда было тошно, как я всех ненавидел: себя — зажравшегося кабана, своего начальника — истуканолицего лампасника Швам Бумбарчу, самого Наместника Дункана Шнауцера — эту ясноглазую негромкую сволочь, по чьей команде выкололи глаза строителям знаменитого на весь Омир Дворца Любимых Пород и устроили человеческую гекатомбу на новеньком Аджилити-стадиуме — засекли насмерть сто закоренелых преступников из тюрьмы, чтобы трава, по поверью, росла ровнее! И толпа рукоплескала! А расфуфыренные павианы-придворные! А их чопорно-развратные пустоголовые болонки-жены! А… — голос Квазида пресекся, он словно задохнулся от воспоминаний…

Наконец словомел взял себя в руки и заговорил спокойней:

— На пустыре Тиамат у меня смиренно попросил милостыню одетый в лохмотья невысокий, но когда-то, очевидно, крепкий старик. Я повелел подать, он слегка поклонился, и что-то в его глазах заставило меня задержаться. Слишком они были спокойны и прозрачны — никакой благодарности, ничего униженного, собачьего…

— А ты нагло смотришь, бродяга, — завёл я речь, желая испугать его и развлечь себя. — Не боишься, что мои слуги помогут коже твоей спины стать ещё ближе к старой выдубленной шкуре вроде этого меха с водой?

— В мои годы близость живого к неживому уже не внушает такого ужаса, на который ты надеешься, досточтимый главмытарь, — он ещё раз слегка поклонился с вовсе не крестьянским изяществом, — хотя, не скрою, двигаться по этой дороге не слишком приятно.

Это было уже чересчур!

— Откуда известно тебе, старый прохудившийся бурдюк, из которого льется навозная жижа пустословия, мое положение и занятие? Отвечай!

— Положение и занятие написаны на твоем лице, твоей позе, осанке твоих слуг и даже на хребтах твоих вьючных ослов, смиренно согнувших выи и понуривших головы. Их всех тяготит не только поклажа — ибо ты, по обыкновению, везёшь немало, — но и твой нрав, привычное проявление которого нередко стоит им продольных кусков кожи с мясом и кровью… В руке твоей сейчас нет любимой плети с гладкой костяной ручкой, но пальцы уже шарят, ищут ее… Однако на самом деле ты больше любишь говорить — и по сравнению с другими говоришь весьма складно и даже образно…