Август в Императориуме - [46]

Бесплодна и горька наука дальних странствий.

Сегодня, как вчера, до гробовой доски —

Всё наше же лицо встречает нас в пространстве:

Оазис ужаса в песчаности тоски.

Зеркало возвращает нам — умышленно или неумышленно — наш искажённый образ, в одиночку с этим не справиться, не убрать… В яркий солнечный и ветреный день, когда плещущие тени флагов и деревьев набегают на чёткие в своей мраморности тени зданий и фонарных столбов, — бежит, ныряет за тобой в полумраки стен, причудливо ломаясь то в колене, то в поясе, то в плечах, твоя собственная тень, намертво приклеенный поскакун-пересмешник… Можно поговорить, поспорить и даже подраться с ней — получая в ответ те же телодвижения и жесты… Тень может быть чёткой или размытой, плотной или прозрачной — это ничего не меняет. Отражение — та же тень, только безусловная, доводящая обман подобия до совершенства. Ты идешь по земле между своих теней и отражений, ты их перекрёсток — но увидеть и постичь что-то можно только став их вместилищем, обителью…

Голова Рамона закружилась от этих мыслей, и он ещё раз бросил взгляд на стихотворение. Ну да, конечно, можно было и сразу заметить… Спускаясь по уходящим в прозрачную звездную воду ступеням-строфам в Храме Погружения: восхищение нежной красотой вечера — признание в любви — нераздельность «простонародности» и изощренности — пси-слияние с природой — метафизика «я-мира» — свободное перетекание друг в друга природного, крестьянско-бытового, душевного — древний катаец в переводе Сенни словно пытается защитить душу от гула времени… Не случайны здесь, наверное, и «бы», и заклинающий повтор — но именно тайное ощущение невозможности для «я» вернуться к гармоничному «безмысленному» единству с миром придает концовке оттенок светлой печали и сожаления… Что ж, если даже у них бывали проблемы с погружением…

Пока вызванный слуга — на сей раз какой-то новенький, не Бонаперц, так что бранить за грязное зеркало было некого (тем более что слуга сам заметил и протер) — спускал воду и убирал ванну, мысли Рамона рассеянно кочевали между случайными привалами в необозримой степи памяти, оживляемой порой уличным шумом из форточки… Протертое слугой зеркало вдруг тускло заблестело, как блестели под патрульным дирижаблем (давным-давно) Карьеры Урыбышева — с ямами, сомами, камышами, водоворотами, корягами и топляками, — где орденцы однажды отлавливали ревразбойника Марата Сцелерата, с которым не могли справиться стражники Филиокве. (Сам Урыбышев, добыв здесь что добывал, забросил карьеры и умер уважаемым урбинским толстосумом-судовладельцем, а его сын сделал чиновничью карьеру — стал начальником урбинского порта.) Этот негодник Сцелерат любил прятаться в лабиринте карьеров и соединяющих их ходов с пещерами и дразнить преследователей на разные голоса, которые насмешливо размножало скользкое эхо — и казалось, что целая толпа огогокающих и улюлюкающих Сцелератов носится по карьерам, одновременно улепётывая от преследователей и наступая им на пятки…

Глава 11. Rapid eye movement

«…Где нога Твоя ступала на ковровую дорожку…»

…Где нога Твоя ступала на ковровую дорожку,

уходящую под кресла, под глухой изгиб колена –

полночь скрипнувшего неба, низко-низко вьется мошка,

смутный дождь над стогом сена, мысли призрачная пена…

Тихая ночная кошка, в полумраке входишь в стену.

Где нога Твоя ступала — в темноте пасется время.

Я протягиваю руку, я подкрадываюсь к звуку –

но шаги Твои уходят, словно призрак в галерее,

в монотонную разлуку, в дождевую капель скуку

и стихают на восходе, звонкой плесенью сырея…

Проступает понемногу небосвод чужой планеты,

край дивана — и провалы во вчерашнем разговоре…

Время прыгает с обрыва в заклубившуюся Лету.

Словно в раковине — море, в каждой радости есть горе.

И прибой решает ночью, доживать ли до рассвета.

И выходит, будто красть ей, из угла безлунной масти

с тихой грацией кошачьей узкая ступня, белея…

Ведь любимая есть время, измеряемое страстью,

уходящее по тусклой, полной призраков аллее.

Глава 12. Сна жизни и бессонных истин связь — 2

В дверь постучались, и вошедший Квазид (на сей раз он был в цветастом сари, но в неизменном венке) после необычно короткого приветствия выдал:

— Спешу расстроить тебя, о доблестный меченосец — сегодня кина не будет! У Артака сотоварищи возникли некоторые проблемы с «крышей» — обещают уладить через пару дней… Но ты, похоже, не слишком огорошен и вообще выглядишь измотанным! Не хочешь поделиться?

— Очень даже хочу, ибо кто в состоянии меня понять, как не ты, словомел (Квазид церемонно поклонился) …Присаживайся — рассказ не из коротких.

— Обожаю длинные рассказы! — восхитился тот, попытался устроиться поудобнее на табуретке, что оказалось при его комплекции затруднительно, и пришлось придвинуть вторую. — А кстати, где твое престарелое креслице? Уж не Бонапарц ли на дрова пустил — топор, небось, тоже своей каши требует!

— Хм, — Рамон почесал затылок, только сейчас заметив отсутствие кресла — зато на его месте стояла кадка с юной финиковой пальмой, листья которой начали шуршать от сквознячка из не прикрытой Квазидом двери. Наяву, значит. Ну и ну…