Август в Императориуме - [43]

— Готово, господин, — слуга шумно перевёл дух и по знаку Рамона испарился. Через минуту барон уже блаженствовал, с наслаждением вдыхая глубокий успокаивающий аромат иланг-иланга, а затем лаванды и сампагиты (любознательный гостинщик, увлекавшийся многим, в том числе и аромагией, всегда имел в запасе наборы масел для подобных композиций). И снова, уже не нарушаемые ничьим присутствием, двинулись в медленное перекатывание — теперь отмель играла прохладной светотенью зеленоватого камня — длинные, как струящийся свиток с живыми солнечноглазыми буквами, прозрачнотелые волны…

«Ты всегда ищешь оправдания миру, как будто он в чем-то виноват перед тобой», — как-то заметил Пончо, умеющий, надо признаться, получать от жизни удовольствие. «Как раз наоборот, — Рамон помнил свой ответ. — Это я виноват в том, что не смог сделать его защищённей или не сумел понять, что же в нём самое важное, что, кроме инстинкта самосохранения, побуждает нас жить и любить его. Искать оправдание миру — это значит искать способ понять и его, и себя; мы ведь не одно, но так или иначе неразделимы». Пончо тогда фыркнул: «Нельзя же любить и понимать все сразу — вот я, например, на ближайшие вечер-два-три явно больше всего люблю чудесную маленькую грудь одной застенчивой белошвейки с длинными ресницами… А позавчера был уверен, что обожаю только полноразмерные бюсты!» — «Царство возможностей создает приятную необходимость», — смеясь, процитировал тогда Рамон Нелинейную Контрару…

В самом деле — стоит ли вечно искать оправдание, да ещё ему, Посвящённому Меченосцу Ордена, чей путь отмечен насилием и смертью? Судьба воина — убивать и погибать в силу той высшей необходимости, которая сделала его воином, и в свете той миссии, которой он верен. Сомневаться в миссии Ордена — при всех издержках — не приходится; следовательно, сомневаться можно только в своей пригодности для её выполнения, но и этот путь закрыт: для избранного Ловцами Душ обратной дороги нет. Тем более нет её для человека, прошедшего то, что прошел Рамон. Но тогда в чем же состоит это бесконечное сомнение? В чем его несомненность? Или это другая сторона медали: предусмотренная судьбой плата за прямую, как меч, определённость жизни, определённость мира — иероглифа из золотой пыли, начертанного лезвием этого меча, как сказал поэт! А если вынуть меченосца Рамона из этого мира, как вытаскивают меч из смертельной раны, — меньше или больше останется насилия и смерти? Но раз ты с таким скрипом умещаешь в себя свой собственный мир, разве можно вообще представить, как устроен мир без тебя в нем, если он обозрим — явно или мысленно — именно тобой, ты его утренняя колокольня или вечерняя мгла!

Так что нечего кресла рубить. Лучше поищем что-нибудь жизнеутверждающее.

Рамон вылез из ванны, вытер руки, протопал, оставляя мокрые следы, четыре шага до кровати, взял заветную папку, выволок из сумки Антологию, пристроил их на табурете рядом с ванной и погрузился снова. Вот теперь будет полный кайф, как говаривали прачелы. Ведь главное в нашем деле что? Правильно — вовремя погрузиться на заданную глубину (любимая присказка хромого маркиза Алибея Модерато, преподавателя Пси-инфо и Боевой Симбиотики)… Так-с… «Жизнь пронеслась без явного следа» — не то. «В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я…» Хм… «Есть горячее солнце, наивные дети…» Подходит!

Бесконечно позорно в припадке печали

Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.

Разве новые встречи уже отсияли?

Разве только собаки живут на земле?

И тут он вспомнил: девушка! Мельком увиденная на базаре, во время перебранки Артака и Сиявуша, в шумной разноголосице, на пересечении яркого света и теней прилавков и тентов, — неужели это была Альциона? Точно она! Или нет? Черт! Он слишком рассеян и самоуглублён! Даже не так — он рассеян именно когда самоуглублён, и потому вечно проскальзывает мимо самого важного! Как можно что-то понять, когда столько впечатлений, когда всё время затягивает какое-нибудь чудесно ритмизованное мельтешенье — нарядов и лиц на улице, ветра, листвы и солнца на верхушках деревьев, речной ряби, даже узора паркета в Зале Древнего Псевдознайства!

Он просто не умеет погружаться на заданную глубину — а вот они умели. Кто это они? Да взять хотя бы Толстоевски… Кем он только не был, этот революционер, бунтарь, заговорщик на манер Ийткулака! Боролся всю жизнь против загадочных политполицаев, поджег немало мятежей, спалил однажды свою усадьбу вместе с политполицаями (предварительно с риском для жизни спасши оравшую на крыше кошку), жил в лесах, в схронах за глиняным тыном, где на расчищенных полянах сам ходил за плугом и учил крестьянских детей, оброс дикой бородою от безысходности, потом организовал банду, грабившую почтовые экспрессы… Спустя некоторое время банда была повязана, приговорена и тут же казнена… По некоторым сведениям, Толстоевски был тайно помилован, вывезен в женском платье на последнем троллейбусе, провел всю жизнь в тюрьме и ссылке (по другой версии — ночами ходил по железным дорогам) и только там написал свои знаменитые произведения — трудно сказать, какие именно, но в том, что многие из найденных стихов и прозаических отрывков принадлежат именно ему, согласны почти все те немногие прошляки и любители, которые знают древнерунский… Как жаль, что почти вся