Август в Императориуме - [42]

И Сомна слетела с катушек! Мгновенно! Неведомый летчик, зависнув на миг между фиалками глаз продажной светской львицы и ужасом грядущих войн, не схватившей неба мёртвой железной рукой рухнул на бетонную твердыню плотины Сомномобилизации, горделиво торчавшей от самой себя в стиснутом скалами ущелье, как неправдоподобно гигантский вставной зуб, — и Рамон бессильно ощущал, как разлеталась в остроугольное крошево, сеча в щепу исполинские сосны на озарённых склонах и взбивая кровавую пену из зевак-туристов на жарком серпантине, хваленая орденская защита… И уже гудел, орал тысячеголосым раздраем, накрывал с головою безумный вал вчерашних событий… Рамон провалился в забытьё. Внутренний чтец тут же подсказал, что это забытьё где-то прочитано, но Рамону было наплевать…

Я сижу в комнате. Не заперт. Хочу и не смею выйти из неё. Отчего не смею? Сделал ли я какое-нибудь преступление? Воровство? Убийство? Нет; говоря с другим, посторонним мне человеком, я не держал ног вместе и что-то сказал. Может быть, я был должен держать ноги вместе? Почему? Неужели это — важно? Неужели это — главное в жизни? Вот пройдет ещё двадцать — тридцать лет — одна секунда в том времени, которое было до меня и будет после меня. Одна секунда! Мое Я погаснет, точно лампа, у которой прикрутили фитиль … Было тёмно, кто-то зажег мою жизнь и сейчас же потушил ее, и опять стало тёмно навсегда, на веки веков… Что же я делал в этот коротенький миг? Я держал руки по швам и каблуки вместе, тянул носок вниз при маршировке, кричал во все горло: «На плечо!», — ругался и злился из-за приклада, «недовернутого на себя», трепетал перед сотнями людей… Зачем? Эти призраки, которые умрут с моим Я, заставляли меня делать сотни ненужных мне и неприятных вещей и за это оскорбляли и унижали Меня. Меня!!! Почему же мое Я подчинялось призракам?

…а ты позабыл? Отечество? Колыбель? Прах отцов? Алтари?.. А воинская честь и дисциплина? Кто будет защищать твою родину, если в неё вторгнутся иноземные враги?.. Да, но я умру, и не будет больше ни родины, ни врагов, ни чести. Они живут, пока живет мое сознание. Но исчезни родина, и честь, и мундир, и все великие слова, — мое Я останется неприкосновенным. Стало быть, всё-таки мое Я важнее всех этих понятий о долге, о чести, о любви? Вот я служу… А вдруг мое Я скажет: не хочу! …Что же такое всё это хитро сложенное здание военного ремесла? … Что же такое тогда война с её неизбежными смертями и всё военное искусство, изучающее лучшие способы убивать? Мировая ошибка? Ослепление?

Снова очнувшись и с удовлетворением обнаружив, что Сомна опять держит ситуацию под контролем, он тем не менее был мрачен — пора уже было брать себя в руки и прекращать это лицемерное — да, лицемерное! — прачеловское нытье[29], но ни сил, ни охоты заняться аутотренингом как-то не наблюдалось. Оставалось терапевтически перебирать свои листочки и медленно приходить в себя — ведь, как верно подметил один древний словопрыга, трулялянт и мозгоклюй, «на свете нет тоски такой, которой стих бы не вылечивал»…

Не вставая с кровати, барон дернул за шнур — внизу у слуг пробренькал соответствующий колокольчик. Явившемуся — а это снова оказался Бонапарц — он приказал принести свежевыжатый апельсиновый сок и приготовить ванну с ароматическими маслами (лучшие номера у Лактанция были оборудованы великолепными — и дорого обошедшимися хозяину — надувными ваннами, помещавшимися в нише около умывальника; компактный ножной насос с переключателем позволял надуть саму ванну, а затем по уходящей в пол пластиковой трубке не без труда, но наполнить её горячей водой из нижнего котла). Процедура подготовки ванны и особенно воды занимала около получаса; пока Бонапарц возился, Рамон лежал, закрыв глаза, и медленные, прозрачные, неопределенные волномысли тихо переползали через сиротливое песчаное дно как-то вмиг обмелевшего разума… На отмели торчало одинокое кресло, и вода, переплескивая, щекотала его снизу.

— А кресло-то зачем? — с трудом, почти без разжатия губ, родились слова — в ту сторону, откуда доносилось ритмичное шуршанье и щелканье насоса и пыхтенье слуги.

— Ваша милость изрубить изволили… едва очнумшись и с закрытыми глазами… вот как сейчас… после чего опять отключимшись… а меч хозяин от греха подальше унес, — донеслось от насоса.

Совсем хорошо — вторые сутки подряд геройствую, то меч брошу, то мебель истребляю, что Лактанций подумает…

— Каку-то спруторечь поминали… И ругались ругательски… Да нам-то чаво, мы с понятием… Железо в руках завсегда чегой-то к беспокою клонит… Смурное оно, железо-то, подале бы от него, подале…

Со знанием дела гундосит, однако… Посмотрел бы я, куда бы ты засунул свой топор при виде поднявшегося на кустарником спруторечья — поняв, что обнаружено, оно распрямляет щупальца-лианы и просто прыгает на тебя — этакая буро-зеленая авоська-кровосос, и тут уж кто быстрей… Щупальца отлично рубятся и пережигаются, но расчет пятиметровой твари всегда на то, что их много… Не успел — будешь очень кошмарно и болезненно высосан досуха, а если тварь давно не завтракала, то и до костей ободран…