Август в Императориуме - [41]

Рамон засунул руку под крышку стола, пошарил в его пыльных внутренностях — вот. На свет была извлечена и открыта грязная картонная папка, внутри которой обнаружился ворох разрозненных и разноформатных желтых страниц — иные восково-прозрачные от ветхости, с плохо различимым шрифтом, иные ещё крепкие. Рамон так и называл это свое сокровище — «Надранные страницы», и вместе с «Антологией» они составляли его главное богатство. Что-то было найдено в развалинах, что-то выменено на чёрном рынке, что-то и вправду надрано — в Библиотеке Ложи Привратников, благо Селадон книг не читал. Барон знал, что существовала по крайней мере ещё одна библиотека — в Селенограде, в Зоне Эксперимента, но попасть туда было не так просто: Орден, разрешив там использование определенных технических достижений и древних общественных структур, предоставил гражданской власти большие привилегии — однако с противным Начбибом Джульбарсом Сношаевым, лизоблюдом и любителем мальчиков, Рамон не поладил ещё в прошлую инспекторскую поездку. Запрашивать разрешения у него, естественно, было унизительно.

Он вспомнил свой инспекторский визит в Селеноград, бестолково разбросанный кривоулочный город меценатых купцов и буйных пиралитари, непонятно зачем выбранный для «полноценного гражданского расцвета» с выборами, «зомбоящиком», газетами и общественным транспортом, и досадливо вздохнул: тренированная память псиэнерга не вовремя подбросила диалог двух допреступного вида подростков в троллейбусе, объезжающем туманное Козье Болото — похмельный морок гнилых щелястых заборов, обгорелых пьяно-кособоких срубов и хлипких мостков над смутно-блескучей водотиной (особенно поразил его исполинских размеров колодезный журавль с изъеденной сыростью бревногой):

— Не, братан, конкретно чума, без понтов базарю: ночью, на хрен, видак один не включай, спать однозначно не будешь!

— И чо там? Кровяка дофуища? Это, ёптыть, нормал…

— Кровяка там хватает — типа чуваки ширмочку фуяк-фуяк с легонца, глазом туда-сюда — никого, тока ванна с кровяком до краев. Всё, значит, баба там должна быть, почиканная-мля-порезанная… Но дело не в этом! Они, чтобы вслепую не шарить, ванну физдык — и набок! А там никого! Просёк?

— И чо?

— А то! Их же кто-то мочит по одному! Чё-то типа афуенного подвала в больнице или морге, там туннелей не ематься-сраться! Вдруг эта баба их теперь тоже мочить будет?

— Да, блин, засада…

— Именно! А мочит на самом деле всего одна тварь, ваще невидимая! Тока рябь, как на воде, пройдет — и, фуяк, чувачку уже сверху бошку отхерачили! Кровяк фонтаном, а он нифуя не понял ещё, прёт без башки, из автомата лупит, прикинь!

— Инерция. Мне предок пендаля раз вьемал — с ноги так, неслабо! — я об угол загасился, а он, сука, тащится, как фуй по стекловате — инерция, говорит!

— Нормал у тебя папачос, блин… И по кой?

— А я е. у? Может, бухла не хватило… Или, наоборот, хватило! Так бы, мля, лопатой по емлищу довольному перефуярил бы… Ну а страшного-то чё?

— Как чё? Там же тёмно, ёптыть, фуй проссышь откуда загасят! Напряг конкретный, на каждый звук манда опускается! Жесть!

— Чётко.

— Я и говорю, прикольно!

…За выцветшими шторами бушевал день — а Рамон, зажмурившись по обыкновению, уже наугад вытягивал страницу. Какой-то Экклесиаст…

Благословляя свет и тень

И веселясь игрою лирной,

Смотри туда — в хаос безмирный,

Куда склоняется твой день.

Цела серебряная цепь,

Твои наполнены кувшины,

Миндаль цветет на дне долины,

И влажным зноем дышит степь.

Идешь ты к дому на горах,

Полдневным солнцем залитая;

Идешь — повязка золотая

В смолистых тонет волосах.

Зачахли каперса цветы,

И вот — кузнечик тяжелеет,

И на дороге ужас веет,

И помрачились высоты.

Не очень понятно — но всё равно здорово, решил Рамон. Особенно про повязку, тонущую в смолистых волосах, и тяжелеющего кузнечика — даже захотелось перенестись туда, всё услышать и потрогать…

Попробуем-ка ещё раз. Так. А это что? И кто? … Ба, похоже, про древнего сенсолётчика — да, да, конечно, просто летчика… Неважно, уж это мы всяко поймем!

И Рамон, отставив руку, с чувством стал декламировать (Синемантра как-то показывала фильм, где много декламировали), как отпущенный на свободу летун стремит к слепому солнцу свой винтовой полет и в недостижимой вышине сияет двигателя медь…

А здесь, в колеблющемся зное,

В курящейся над лугом мгле,

Ангары, люди, всё земное —

Как бы придавлено к земле…

Но снова в золотом тумане

Как будто — неземной аккорд…

Он близок, миг рукоплесканий

И жалкий мировой рекорд!

Всё ниже спуск винтообразный,

Всё круче лопастей извив,

И вдруг… нелепый, безобразный

В однообразьи перерыв…

И зверь с умолкшими винтами

Повис пугающим углом…

Иши отцветшими глазами

Опоры в воздухе… пустом!

Уж поздно: на траве равнины

Крыла измятая дуга…

В сплетеньи проволок машины

Рука — мертвее рычага…

Остаток текста он дочитывал уже срывающимся голосом, а дочитав, без сил опустился на кровать и, отвернувшись к стене, долго лежал неподвижно, словно оглушённый.

Ведь они уже всё знали. Почему же тогда?..

Сила и бессилие, дерзновенная мечта и полнейшая обречённость, величие и безумие, несказанное богатство мысли и неслыханная нищета духа прачелов — всё это цветным вихрем закрутилось в его голове, пока она опять не заныла вся целиком, как один надоевший зуб.