Август в Императориуме - [4]

— Рядом. Весь следующий день — князь на охоту уехал — юноша бродил по округе сам не свой, так долго повторяя стихи про голос нежный, что к вечеру они уже сами звучали в предзимнем облачном воздухе, и жители, выйдя к плетню, дивились и скорбно качали головами… А ночью пошел снег… — и рассказчик снова замер, отражая расширенными глазами деловито шумящее пламя.

— Эй, 41-й! Не молчи!

— Когда князь один вернулся с охоты, то увидел лишь обугленные печи, замёрзшую кровь, оторванные головы с застывшим ужасом в глазах и, около развалин замка и башни, исчирканных как будто исполинскими когтями, — огромные следы…

— А красавица?

— Была, да вся выцвела. Никто не знает.

— А юноша? А служанка?

41-й помолчал. Было видно, что ему и самому не по себе… А когда заговорил, то голос ложился призрачно, устало и тихо, как снег во мраке дверного проема.

— Вы ещё не поняли? Это и есть Голоснежный. Он мог прийти из леса, но им могла быть и красавица — ведь никто её не видел. Может, её и вовсе не было, а пела из башни служанка, прикидывавшаяся немой? Может, это произошло с юношей, потерявшим себя в звуковом пятне? Куда делись слуги, сопровождавшие князя? Может, он уезжал лишь для отвода глаз? Что на самом деле скрывалось в башне? Что на самом деле диктовал князь юноше? Родилось ли чудовище этой ночью или не уходило никогда? Кто сохранил эту историю, если князь, увидев конец своего рода, пал с коня замёртво, и живых больше никого не осталось? Как вы могли попросить меня рассказать её, если никогда не слышали о ней? И, наконец, — зачем я, рассказывая, присочинил горный городишко?

Снова воцарилось молчание. Неизвестно откуда заглянувшая невидимая ладонь ветра мягко вогнула узорчатый снежный полог внутрь, и он заструился по лицам, как призрачный парус, закружил звёздные письма на неведомом языке…

— Тьфу ты, чертовщина какая, — первым встрепенулся 34-й, затаптывая затлевший было сапог, затем зашевелились и остальные, встряхиваясь и потягиваясь. — Кто там первым вахтить должон, старшой?

— Вот ты, балагур, и должон, — мрачно ответствовал 41-й. — Да в оба гляди, не дрыхни. Два часа, до полуночи, — он достал из-за пазухи старинный серебряный брегет, постучал по нему грязным пальцем, — твои. Потом я, потом 30-й с 37-м, а на закуску мальца поставим — он и поспит нормально, и светать начнет — не так опасно.

— Я… я у себя спать буду, — вдруг, подчиняясь внутреннему голосу, с трудом разлепляя вмиг отяжелевшие губы, пробормотал 21-й.

— В лошадке, что ли? — позевывая, уже миролюбиво дотешился 34-й, перепоясывая свой неслабый арсенал, в который входили меч, топорик и сюрикены, и заряжая арбалет. — В лошадке оно да, тепленько, как в мамке… Гляди, родишься обратно…

…Когда ярким солнечным утром 21-й стремглав несся над ныряющими скрим-скалами, миг-расселинами, кипящими озерами и всей то болотно-бурой, то кирпично-выжженной беспредельностью Запретной Пустыни — трясясь, как в падучей, и со стонами извергая блевотину с высоты пары сотен метров, — вряд ли его мозги хоть как-нибудь могли воспроизвести предрассветный кошмар. Резкий, точно нож под ребро, сигнал пеноморфа, прыгающий свет пламени и чудовищная тень на стене, закладывающий уши жуткий рев, тяжелые удары, будто брёвнами, душераздирающие вопли и стоны, чьи-то взлетавшие оторванные руки и головы — и выворачивающий внутренности, но спасительный бросок пеноморфа — вверх и наискось, сквозь полуразобранный участок крыши, к светлеющему небу!

Он остался один — и, сжав ладонями виски, ещё долго плакал и раскачивался, не обращая ни на что внимания.

…Однако ещё через несколько часов, потрясённый, перевёрнутый вновь увиденным и достигший — вдвое дальше, чем кто-либо до него, — самого мощного Воздушного Рудника, нестерпимо сиявшего в напоённом грозой воздухе, как километровой высоты золочёная облачная башня, внутри которой, медленно вращаясь, зацветали и гасли исполинские жемчужные лестницы и спирали лилово-сиреневых розоастр, и сердце останавливалось от восхищения, а вокруг ширились немыслимой голубизны сомнамбулические проливы, — он вместе с пеноморфом уже мчался по параболе ослепительной, ошеломляющей Силы…

Теперь он знал свое имя.

Часть 1. Отпускник

Глава 1. В Зале Древнего Псевдознайства

— Я и говорю — в чаше был яд! В таких историях в чаше всегда яд!

— Это в твоих поросячьих глазках всегда яд, а в голове — одна и та же навозная куча! Откуда взяться яду, если жена и дети обожали Охромбека, а тёща, которая и подарила ему эту чашу — самую красивую и дорогую чашу во всей округе, обрати внимание! — рубила капусту на кухне!

— Он прав, Дуриамон! Если это история про Кровавый Чай, так любой попрошайка во всех сорока кварталах столицы расскажет её в двадцати пяти вариантах! Но ни в одном нет яда!

— Евтындра, ты сед, и уши твои давно подобны вафельным трубочкам, наглухо запечатанным сладким кремом счастливого старческого маразма! И ты, Углай, поднимай усы из винной чаши почаще! Тёща рубила не капусту на кухне, а каплунов на заднем дворе! Если Охромбек возвёл глаза небу и, пожевав кончик бороды, как велит обычай, сказал: «Ну, чай, пора и к столу!» — это не значит, что…