Август в Императориуме - [34]

Свалка сломанных жизней — а над ней осквернимбом

Ржавый обруч на бочке бочара-изувера…

Посреди дома вскрытого, где дождю добарматывать,

Посреди стекла битого и железа зазубрин –

Вы не знали, что мир — это скальпель анатома,

Чей ребенок в загубнике немотою загублен?

Как он резал и рвал ваши недра сиамские!

Почёрневшими пальцами набок деток вываливал!

Зашивал-похохатывал, реял милостью хамскою

И в парилке мясной инструмент свой похваливал!

И, когда вы, шатаясь, ушли перекроены

И очнулись на улице плотью мёрзлой и тленной –

Снилась вам, будто ангелам, только теплая родина,

Словно можно поспорить

С пустотою Вселенной.

И, когда, одинокие, как узоры безумия,

Молча глядя в глаза проходящим вампирам,

Ничего не просили вы у судьбы саблезубия –

Ничего и не дрогнуло на развалинах мира.

Что сказать мне о жизни с перерезанным горлом?

Выгнув спину, когтями доскрести за ворота!

…Ненаглядные,

жалкие,

одинокие,

гордые -

Терракота и Охра,

Охра и Терракота!

Глава 9. Онейра

…Немолодой лысоватый человек в белой летней рубашке, с серьёзным, но теряющимся в памяти лицом, слегка наклонившись вперед, протягивает светловолосую летнюю руку — но вокруг уже огромное окно, прозрачные стеклярусы и переменцы лучезарного неба, тихая солнечная спальня с видом на лениво искрящееся море и тёмно-зелёный краешек горы, с выцветшими креморозовыми обоями, большим пыльноцветным ковром на стене и тремя опрокинутыми стеклянными тюльпанами видавшей виды люстры.

Когда-то между окнебом и ковром прошли десятки благословенно-курортных, море-знойных, эвкалипто-алычово-магнолиево-кипарисных лет: решала свои проблемы — похожие теперь на крохотные цветные стекляшки из калейдоскопа — супружеская пара; ребенок, напряженно пыхтя, как Геракл или Самсон, пытался раздвинуть деревянные прутья своей кроватки; окнебо весело уносило, а ковер недовольно гасил звенящую разноголосую кутерьму — звенела посуда в серванте, звенели дверные стекла! — с мелькающими мячиками, воздушными шариками, воланчиками, пинг-понгом, пешими и конными солдатиками, пушечками, машинками, тачанками, танчиками, корабликами, самолетиками, крепостями, городами, конструкторами всех форм и расцветок… Когда ненасытное воображение уже не могли утолить ни крестоносцы, ни красноармейцы, ни викинги, ни штурмы кораблей и крепостей, занимающих полкомнаты, — тогда из всевозможных коробок рекрутировались в орды, когорты и батальоны маленькие разноцветные фишки (обычно желтые, оранжевые, зелёные, белые против красных и синих); десятки из них были узнаваемы с первого взгляда (контур, оттенок, щербинка, трещинка) и носили горделивые имена; иногда для легкой конкретизации условно-конные помещались на шашки, а копейщики получали маленький пластилиновый блин со спичкой посередине (от накала битвы щиты порой просто плавились, а копья валились из рук) — но чаще и этого не нужно было. Разве можно описать безумные по драматизму и продолжительности кампании! На одном только разложенном серо-зелёном диванном плато (подушки, складки пледа) разыгрывались десятки Фермопил, Гавгамел, Пуатье, Маренго и Ватерлоо; отбившие не одну атаку стойкие лучники-йомены погибали в засаде при отходе в ближайшее ущелье, пока с громовым криком «Барра!» на левый фланг наваливались отборные легионы; гремящие амуницией кирасиры в белых колетах, опаздывая на помощь отчаянно бьющимся инсургентам, плутали по предательским оврагам, а по горному серпантину спешно подтягивались орудия и драл до хрипоты глотку окровавленный одноглазый полководец; внизу же лохматые, увешанные награбленным столовым серебром и монетами кривосабельные союзники, переправляясь с материка на полуостров (с большого ковра на диванный коврик), топили низкорослых лошадей в разыгравшемся паркетном проливе… О да.

Возраст — это ухмыляющийся Прокруст, всегда готовый обрубить выпирающие из тебя конечности: ведь, пока растешь, невозможно совпадать с собой, с размерами любого предназначенного тебе ложа — то дверной эмалевый косяк с недавней краснокарандашной отметиной зачем-то ныряет поглубже в паркет, то ноги вылезают (прокрустываются) из брюк, а пальцы — из сандалий, то голова пухнет не по дням, а по часам, и утром ненастным, лишь время подходит к восьми, в окне чей-то профиль белеет неясный и тихо глядится из комнаты классной в дождями расплёсканный мир, а в сумрачном ущелье, над которым нависла школьная спортплощадка, ждут упоительные подснежники… И неважно, сколько тебе лет: их количество — самое простое, что тебя периодически заставляют понять. Но жизнь проходит, и непонятным — объяснимым, но непонятным — в ней всегда остается самое-самое главное. Однажды это вырвалось у бунинского героя: «Когда кого-то любишь…» — и далее по тексту.

Вот зачем существует ковер. Десятки лет спустя, потерянно присев на краешек старого скрипнувшего дивана, с тем же лениво-море-щебечущим окнебом за плечом — быть может, напоследок, — видишь всё те же постыло-завораживающие цветы-луга-стога-шлемы-клеммы-геометремы-пиктограммы-лица-листья-колосья-брови ли-крови ли-профили-промыслы-пролежни-дорож-ки-сапожки-просветы-промраки-тупики-загогулины-лабиринты на истёршемся, но всё ещё пыльно светящемся ворсе. И всё так же цветок, перевернувшись, становится неизвестной девушкой с дельфином, а они, сделав кувырок, не возвращают цветок, но оборачиваются сцепившимися богомолами или вовсе исчезают в урожае орнамента… Узор жизни дан нам изначально, но вышит следами молний в зрачке грозового неба, мгновенно вычерчен и учерчен обратно каруселью ласточек и стрижей; откуда начнешь прохождение, где повернешь и чем оборвешь, затерявшись в извилистой сказке, — не его проблемы, а вглядываться что в ковер, что в окнебо — как ловить радужного переменца закрытыми веками. Вот и мечешься между, вот и вертишь головой во все стороны, а, задохнувшись и поседев, беспомощно обнаруживаешь себя в уже забытом мире: снизу слышны незнакомые голоса, «ничего от той жизни, что бессмертной была», кроме оторванной пуговицы на рыжей газете в обшарпанном шифоньере; ничего нет хуже старых фотографий, особенно давно уничтоженных, и, ощутив страшную близость лангольеров, сердце рванется куда-то колотиться по комнатам, как будто в растворе их дверей неожиданно столкнемся глазами-коленями и заговорим… Последним кадром становится дождь и уперевшийся лбом в стекло, постепенно исчезающий дергающимся ртом во мгле чужих тысячелетий безымянный древнерунский словопрыга…