Август в Императориуме - [28]

Однако что же всё-таки было в Пси-сообщении? В конце концов Рамон решил не забивать себе голову догадками, памятуя, что, с одной стороны, лишних проблем не бывает, а с другой — твои проблемы найдут тебя сами. Единственное, что он решил сделать — перед визитом в управу переоделся за ближайшим деревом в орденскую форму (в принципе, охране и клеркам можно было просто документ да значок показать), посчитав, что и на rendeus-vous с морем достойнее прибыть в качестве «Посвящённого меченосца» (а приятная формула, тешит самолюбие)…

В приемной казначейского отдела, перед самой лестницей, посетителей неизменно задерживало, притормаживая хоть на пару секунд, громадное зеркало в массивной виньеточно-многофигурной выцветшей раме-багете (видно, раньше внутри жила картина). Как и всё живое, зеркала стареют и умирают — однако жизненный путь больших зеркал именно в этой фазе становится доступен взгляду и пониманию. Ведь зеркало не предмет, а отношение, граница, появление, исчезновение, заклятие, кажимость, мнимость, портал, наваждение… Всё открывая, но никуда не пуская, оно всегда между, всегда скользит, излучая и путая линии, поверхности, конфигурации и объемы — словом, оно всегда притворяется той самой веселящейся рыбой, которая для летящего над морем неизменно просверкивает в регулярной мириадности бликов внизу; но никакому взгляду не поймать того, что мелькает одновременно рыбой и бликом, зернистой икрой лучезарного бриза, странствующим косяком или убегающим до горизонта солнечным смехом ветреных девушек…

Стареющее зеркало ведет себя иначе. Предмет насмешек, глухое, немое, подёрнутое осенней тускло-ржавой изморосью, закатив под вытертые задами супротивные чёрнокожие кресла и диваны умирающие бельма невидящих глаз — на самом деле оно, ненавистно таясь внутри своей старости, балансирует на хвосте, как безумная рыба-меч в вечереющей толще — один удар, всего один удар! Один стремительный и разящий высверк из вязкой тьмы!

Что же ты медлишь, Рамон? Поймай этого кривляющегося зеркального клоуна, вышиби молодецким ударом его протухший мозговой творог! Неужели этот подыхающий от хохота, дрыгая ногами, размалёванный трюкач так и никогда и не подохнет по-настоящему, забрызгав алой артериальной кровью арену?! Ты не взрежешь немедленно его паршивую глотку, ты позволишь ему и дальше строить тебе мерзкие ухмыляющиеся физиономии?! Что же ты застыл с поднятой рукой, как чёрнофигурная ваза в серебряноголовых покоях вечности, непохожий сам на себя?! Что же ты медлишь, Рамон…

Однако барон уже выходил из здания, бешено крутнув вращающиеся двери (стекла которых дзинькнули и отразили-таки начавшуюся битву Рамона и клоуна) и чуть не получив ими по голове. Уже за спиной двери тоненько пропели:

Вот и вышел, как всегда, –

Но не Ты и не туда!

Мгновенно обернулся, меч будто сам нырнул в руку. «Так, стоп! Надо взять паузу. Глюк из Онейры, ясное дело». Медленно и глубоко вздохнул, покосился направо-налево — не обратил ли кто внимание на его выпад? — убедился, что никто, с достоинством вложил меч в ножны и зашагал по чисто вымытой узорчатой плиточке платановой аллеи к морю. «Чертова Псишка! — росла внутри досада. — Проскочила мимо рассудка, просочилась на уровень Онейры, и та, потревоженная, теперь развлекается: то клоун, то поющие двери… Хорошо нынчелам с простыми снами! А как, интересно, лорды и герцоги справляются — с их-то Пси-мощью?!»

Так он шел, слушая свои раздраженные мысли и размеренную работу своих шагов, — и ему казалось сначала, что кто-то подошел к увитой веселым плющом солнечной двери и однообразно стучится в неё деревянной рукой, с деревянной улыбкой на резном деревянном лице, отчего дверь понемногу тускнеет… потом деревянно залезает на мокрую жестяную крышу и с той же завороженной неторопливостью начинает несильно биться в неё лбом, как нудный, замедленный дождь — но крыша давным-давно устала слушать бесконечные жалобы неприкаянной воды, которая всегда ноет одно и то же: наверху, стонет она, её скручивали ветром, били молниями и до мороза по коже оглушали пушечными выстрелами грома над самым ухом; потом безжалостно сбросили с сизой от напряжения облачной кручи — и она летела, дробясь и замерзая от холода, чтобы разбиться о блескучее железо, камень, землю, утечь, исчезая искрящимися на припеке змеиными хвостами в люках и канавах… Но и в земле нет ей покоя — цепкими пальцами потянет её солнце из потаённых укрытий, огромной невидимой ладонью черпанёт с зеркала пруда или озера, выпьет испариной из сочных растений… И опять, как душа грешника, которому нет пути в рай, но которого никак не оприходуют бюрократы ада, потянется в лучезарную синюю высь бесприютный пар, собираясь сначала белыми лебедиными стаями, потом серыми овечьими стадами, а затем и тёмно-грозовыми волчьими полчищами — чтобы снова и снова… вот почему так тих и печален крадущийся вдоль отсыревшего забора и отрезанных красных гусиных кленовых лапок вечерний туман, вечный беглец этой странной однообразной участи…

От жажды умираю над ручьем,

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,