Август в Императориуме - [24]

Глава 6. Небесная механика

— Стоять, Артак Арташи!

Ощутив воткнутые в рёбра острия, грузный коренастый Артак так и застыл с ананасом в одной потрясавшей руке, бананом — в другой, и открытым ртом — он только что яростно торговался.

— Ты арестован за сбыт гашиша и анаши!

Острия вдруг куда-то исчезли. Хохот справа вернул торговца к реальности — это захлёбывался, приседая и хлопая себя по ляжкам, его сосед, вечно пахнущий горелым жиром грильспец Сиявуш, смуглый бородач. Его крупнозубый хохот перебивался попытками что-то объяснить Артаку — но Сиявуш закатывался снова и снова, до визга:

— Эта пальци, пальци, ни ножик! Тупой, тупой!

Артак отважился обернуться — и, увидев ухмыляющиеся физиономии Пончо и Рамона (подходя, они приложили пальцы к губам, призывая покупателей к потворству — теперь те улыбались), почесал пятерней чёрный жёсткий ёжик на голове — и тоже вдруг захохотал, разбавляя баритональными нотами взвизгивания Сиявуша:

— Ах-ха-ха, какой хытри ардиналётчик, а! и пафигист тожи, да!

«Ардиналётчик» почувствовал наконец, что напряжение и тревога, не отпускавшие его с вчерашнего вечера, растаяли. Разноголосо шумел базар; проходя, улыбнулась симпатичная остроглазая девушка; Артак и Сиявуш, развеселившись и забыв про покупателей, начали перебранку и перешвырку апельсинами и сэндвичами («ти бамбук!», «э, сам ти ишак!», «на вазми, пакущий — сапсем ат фрукт мазги висох! Мяса ни эшь — ум гиде бирош?», «эта мяса, да? эта хужи оващ самий гнилой! из какой дохлий криса ти па начам эта рубищ?»). После удачного броска Сиявуша Артак применил недозволенный прием:

— Ти знаищ, пачиму он такой горды? — ухмылка. — Он жи читат-писат пилёха, а ему прашлияк Папандопула саабщыл, что он — ПЭРС!

— Он мине строчка в кник паказал, ти, гавнюк жжирний! — разозлился «пэрс».

— Вах, он мине тожи йо паказал! Називаица «славар», написина «Сиявуш тирэ пэрс точка». А чито такой «пэрс точка»? Ти знаищ?

Устыжённый бородач промычал что-то неопределённое и, отмахнувшись, повернулся к улыбающимся покупателям.

— Раз это словарь, наверное, какое-нибудь сокращение, — задумчиво произнес Рамон. — Перс… А книгу эту можно увидеть?

— Ха! — хлопнул в ладоши Артак. — Прашлияк йо гваздьями снызу к стулу прыбил. Он хытри: найдут — скажит дыля стул укрипит, ни найдут — можьно питом адбит и читат! Э, пэрс, ни зарежь бабущку!

Последнее относилось к Сиявушу, так ожесточенно вонзающего нож в истекающую соком скворчащую распяленную «курку», что жирные ошмётки усеивали весь прилавок и пятящихся покупателей.

— Махай, махай свой кинджял! — не унимался Артак. — Псирамно у тибья сымех как у дженьчина! Зупки билещут жжимьчугом!

Ошмётки стали взлетать ещё выше, вклинился Пончо («пока вы тут развлекаетесь, вчера было наконец раскрыто кошмарное тройное убийство на прошлогодней Бэтл-Регате»!), но Рамон уже не слушал, рассеянно погрузившись не то в свои, не то в чужие воспоминания. Вспоминался (на фоне праздного летнего окна с мухами) Квазид, который что-то вещал, важно шлепая губами, одновременно гладя пухлыми старческими пальцами двух своих стерилизованных кошек, Охру и Терракоту, присоседившихся на его кресле по бокам, умномордых и умноглазых, в цвет своим именам. Изящные, с блестящей короткой шерстью, они с достоинством оглядывали собравшихся и изредка позволяли себе сдержанное позёвывание. И почему-то они же, исхудалые, боязливо-вопросительно смотрели на Рамона из-за облетевшего куста бьянкоспино — а вокруг всё было усыпано битым кирпичом, гнутыми железяками, топорщилось гнилой ветошью и зазубринами бутылок; догорала, захлебывалась бурой жижей медная листва, и над незнакомым полуобрушенным строением, разгребая вечно голодными лезвиями пронизывающего ветра луженые осколки, содрогалось от нелюдимого отвращения к самому себе горькое и муторное осеннее небо. Пронзительное одиночество этой бесхозной картины вдруг заполонило Рамона целиком, и он с облегчением услышал возвращающий его к базару поучающий и слегка скрипучий голос Квазида.

Пухлый, пыхтящий, обильно потеющий в своей обильной одежде и поэтому постоянно поливающий себя духами Квазид был представителем крайне редкого в Омире занятия — словомельства, и ностальгирующий по прачеловской культуре Рамон в периоды своих наездов в столицу любил общаться с ним. Пускай в облике и манерах Квазида многое вызывало улыбку — он носил обычно расшитую серебром голубую (или золотом — красную) тогу или нарядную далматику с крупными опалами, на людях появлялся увенчанный лавром, в речи делал длинные паузы, во время которых задумчиво жевал губами, а после произносил напыщенные цветистые фразы или целые периоды, сопровождаемые воздеванием рук и запрокидыванием головы, отчего венок иногда слетал и даже порой затаптывался, — но подавляющее большинство нынчелов было так удручающе лениво и нелюбопытно по части наук и искусств, так предано примитивным развлечениям вроде ярмарочного балагана, календарных плясок с попойками или боя петухов, собак, быков etc., что Рамон легко прощал Квазиду и театральный пафос, и заносчивость. Квазид читал много книг и даже писал одну, которую с прошлого отпуска Рамона обещал для читки вслух, неплохо знал нежно любимый Рамоном древнерунский язык и даже некоторые стихи на нем! В общем, «словомел-кропотливец» (автоним) был личностью весьма замечательной.