Август в Императориуме - [17]

Но где найти краски, чтобы передать палитру жизни, бьющей ключом на речных равнинах Центроземья и побережье! Жизнеподатель Уран издали начинает собирать города и селения, чтобы потом высыпать их, как игральные кости, на цветные блюда чёрнозёмных полей, заливных лугов, перелесков и оврагов, холмов и запруд с ивами и мельницами, апельсиновых рощ и виноградников, перевязанных частой ниткой шумных дорог, по которым пылят торговые возы и сытые стада, тащатся странники и марширует свита мелких князьков, с надутым видом восседающих в своих разрисованных паланкинах. Если издали, то сначала ты забредёшь в Есению — и не заметишь, как забрёл: только что шумели по сторонам одинокие тополя и вётлы, мелькали за редкими суковатыми изгородями желто-серые стога и заболоченные пруды, крошился под ногой, цепляясь корявыми травяными пальцами, сухой глинистый берег (тропинка порой выбегает к Урану, тут же вновь ныряя с головой в плотный высокий кустарник) — и вдруг, кратко пророкотав, настигает и отпускает ливень… А ты уже пробираешься мокрым запущенным садом, где багровеющий плющ обвивает изящные равнодушные статуи, замшелые низкие вазоны и нежно белеющие фронтоны беседок; во все стороны разбегаются извилистые аллеи, брызжет по влажной листве горячая кровь закатного солнца, орущее воронье кружит ветер, а над высохшим каменным фонтаном в виде лучника, выцеливающего небо, запрокидываются в огненном танце платаны. И тогда, налетев на какие-то колючки и упав со стоном на кстати подвернувшуюся скамью (полусгнившие, но ещё разноцветные рейки на чугунных ножках, скрипнув, выдерживают), внезапно понимаешь, что такое душа… Да вот же она, рядом, за поворотом вздохнувшей аллеи, — босая на чёрноте мокрой земли, стыдливая, как девушка, чуть подрагивающая прозрачной кожей на ветерке сентябрьская лужица в нарядном венке из липовой и кленовой прелести; а в глазах — только сероватое, синеватое, неровно бегущее, мечтательно-безнадёжное небо… Как же ей одиноко здесь!

Из Есении лежит неблизкий путь в Далилу, где делают самые крепкие снасти для речных судов, да и самих судов здесь предостаточно: со всего левобережья Урана стекаются возы с провизией, шерстью, тканями, кожами, мехами, изделиями из дерева и минералов; знамениты местные стеклодувы и столяры, косторезы и облицовочники; да мало ли чего может собирать или производить город-порт, от которого самая легкая и прямая — вниз по реке — дорога в ненасытный Императориум! Правда, на другом берегу ниже расположен Филиокве — но, во-первых, Центроземье, хорошо обжитые земли правобережья, ещё ниже, а во-вторых, Филиокве — город не торговцев, а чиновников и юристов, внутренняя таможня: юркие баркасные патрули успевают досмотреть всё идущее сверху и при удобном случае причалить проштрафившееся судно к пристани, где за него тут же возьмутся писаря-«ухоперы» и легисты-законники — «дооформлять» груз, набивать мошну, пополнять казну. Дооформление затягивается, аппетиты растут, у самой пристани, как нарочно, понатыканы дешевые корчмы и таверны — и, глядишь, заскучавшая и в дым пропившаяся команда перенанята на полурабских условиях; самый трезвый помогает довольному нанимателю погрузить бессознательные тела товарищей на борт, где, очнувшись, они узревают ухмылку нового боцмана и с трещащими от его ора похмельными головами начинают вкалывать, вкалывать и вкалывать. Из капитана же прежнего корабля, в случае продолжения безнадёги, иногда выходит неплохой разбойник.

Ниже Филиокве победительно разлившийся на несколько верст и слегка погрязневший Уран вдруг навсегда раздваивается, напоровшись на выход твёрдых скальных пород. Так обычно и случается со всем, что слишком самодовольно в своей однозначности: непременно найдется обстоятельство, или причина, или следствие, или просто что-нибудь прорвётся самым бессовестным образом. Как меч Немезиды, из утреннего тумана возникает длинная кривая скала с устрашающим именем Лютый Серп, за ней ещё одна, вертикальная, почти стометровой высоты. Местные в незапамятные времена прозвали её Треснувший Бонвиван — трещина и вправду огромная, грозящая расколом и обвалом (что особенно помогает героическим юнцам производить адреналин и впечатление на подружек, в изобилии затаскиваемых — обычно на самую вершину, откуда открывается замечательно-поэтический вид сразу на два города, Орденскую крепость, необъятно-волнующе разблестевшуюся водную гладь с обрывисто желтеющими берегами, смутные в синеватой мгле дальние поля и рощи). Но почему такое мрачное имя у первой скалы (течение-то медленное, только в глубоком перепое можно врезаться), что означает Бонвиван — нынчелы не знают: имена и названия достались от сгинувших поколений, народов и языков и большей частью давно потеряли смысл; язык самих нынчелов более-менее един и в основном приспособлен для практических нужд.

Трехсотвёрстный правый рукав раздвоившегося Урана — полноводный светлый Олгой — без особых приключений доносит свои воды до Серебристого Моря. Дельта Олгоя вся скособочена на левую сторону, давно осушена и вмещает беднейшие кварталы столицы — Грязи; левый рукав дельты, Тритон, отделяет трущобы от центральных кварталов, причем его левый берег заметно выше и забран в гранит, так что в сезон дождей Тритон иногда обрушивается на нищее правобережье — а на левом глазеют на бурный разлив, плывущие разваливающиеся хибары и барахтающихся людей, сочувствуют или делают ставки. В разрыв дождя полнеба дружно занимают радуги, головокружительные ворота которых так пронзительно сияют над свежей водоворотистой бездной разрушений с её шумом и шипением, что левобережные в этот волнующий момент просто не могут надышаться жизнью. Впрочем, как гласит местная поговорка — «Что смыл, то и добыл» (вариант — «Нет Тритона без понтона»): порой река приносит стройматериал (а то и зазевавшиеся суда) лучше, чем уничтожила, так что выжившим есть утешение, и жизнь в дельте — сумбурная, рискованная, опасная — никогда не замирает. В свою очередь Тритон за пару верст до моря разделен надвое массивной клиновидной дамбой неизвестной постройки, и левый рукав зовется Паэпаэ; на образовавшемся искусственном острове Манготанго роскошествует столичная знать.