Август в Императориуме - [15]

Шрифт
Интервал

сейчас вовсю тарахтели, изливая горячий битум, а вокруг суетились закопчённые, но гордые асфальтомесы с дымящимися лопатами и тяжеленными железными каталками; такая же чумазая галдящая ребятня изо всех сил пыталась пронырнуть под алебарды стражников и оставить на битуме отпечаток чего-нибудь.

«Дети, все они — только дети», — внезапная грусть прохладной водяной змейкой скользнула Рамону за шиворот, и лучезарный шумный полдень сразу как-то потемнел и обеззвучился, а толпа выцвела и превратилась в наплывы невнятно жестикулирующих теней — быстро надень дымчатые очки, вбеги в солнечное затмение: прохладнолика речная рябь, расслабляет её беспрестанное бесшумное накатывание, растворяется душа где-то посреди блеклой беззвучицы давноминувших мимолетных ртов и смытых глаз — и если здесь ещё пристойно быть, то лишь безумно усталой водомеркой или крапинкой на перепелином яйце…

«Вот он, прыгает и хлопает в ладоши, — Рамон смотрел словно сквозь Пончо, — ужас забыт, на улицах новая игрушка. И все они так — подальше от страшного и непонятного. И за это их нельзя винить, барон», — обратился он сам к себе. Перед глазами возник огромный мокрый плац Твердыни, идеально чёткие орденские каре в серо-зелёных дождевиках (новоиспечённые шевалье), моросящая пустыня мрачного вечернего неба, под ней в шеренгу — тускло блистающий цвет гарнизона: полсотни баронов (синяя сталь), пара десятков графов (сталь), несколько маркизов (ржавая листопадная охра) и впереди кроваво-алый лорд Боэций 211, Церемонимейстер. Его Пси-усиленный голос гремит над плацем, и кажется, вся враждебная Вселенная содрогается от мерного океанского рокота клятвы и ответного гудящего эха каре — свинцово падая, рассыпаясь и вновь восставая из мёртвой пены: «…Боль и тоска, страх и страдание, ужас и скорбь человечества — на твоих плечах, Орден! …Стойкость и мужество, сила и разум, воля и гнев человечества — ты, Орден! … Меч разящий — в руках Твоих, истина — на Твоем щите, Дух Святый — над Тобой! …Ты — альфа и омега, надежда и опора, любовь и спасение! …Плечо к плечу, меч к мечу, вместе умрем — вместе воскреснем!»

…Пульсация в висках, алые вспышки под веками — Аура Боя, Тревога 1-й Степени! Отшатываясь наугад и штопором вывинчиваясь из толпы, Рамон успевает понять, что случайно затесался в опасную зону, но заварушка нешуточная. Через головы летят и с грохотом взрываются пузыри с болотным газом; уже загорелись битум и гудронаторы, корчатся раненые и обожжённые; в толпе давка и паника. «Свамперы!» — множится крик. А вот и они сами — сбросили хламиды и, сверкая жабьей кожей, раскручиваясь на месте, мечут подвезенные втихаря пузыри тупых жвачных гигроидов из псевдо-дельты Хуанцзы. Если бы не раненые — мелькает дикая мысль — да бестолковые стражники, ловящие пузыри на свои алебарды, а потом извивающиеся на земле, метатели походили бы на прачеловских олимпийцев с дисками и ядрами в руках. Но вот они разом вытаскивают длинные кривые ножи и идут на стражников сквозь разваливающуюся вопящими снопами толпу; солнце, пробиваясь сквозь жирные клубы чёрного дыма, ловит и запечатлевает короткие взмахи ножей. «Пшеница человеческая», — бормоча и оглядываясь, пятится Рамон. Ребятня, слава Духу, испарилась; где же этот придурок Пончо?

Истошно орущей обезьяной на пожаре мечется потерявший очки Пончо; совершенно обезумев, летит прямо на сверкающие ножи. Перехват руки, рывок — и вот они уже в переулке, в безопасности. Звонкая затрещина затыкает Пончо глотку; заплечная встряска проясняет взгляд; орденская бляха и пара указующих жестов центурионам (подоспели отряд арбалетчиков на малошумных резиновых роликах и отряд панцирной стражи) — и за исход можно не беспокоиться: вряд ли свамперам удастся улизнуть из окружения. Хорошо, сумку с формой не потерял — ещё одно разбирательство ни к чему.

Отдышавшись, они долго молча идут улицами и переулками — под ногами то пружинит земля, то скрипит песок, то шаркает брусчатка, одежда липнет к потным телам, приходится остановиться у колодца и облить друг друг тепловатой водой — и всё молча. Молчание продолжается и пока оба сидят на деревянной лавочке, обсыхая. Наконец Пончо не выдерживает, и вопрос застает Рамона врасплох:

— Почему Орден не разберётся с ними?

И в самом деле — почему? Как много уже скопилось вопросов в голове Рамона! Это стражникам было бы тяжело — армии запрещены, численность стражи ограничена — а Ордену раз плюнуть уничтожить и сами болота.

— Я не знаю, Пончо, — устало признается Рамон. — Придумай какой хочешь ответ: это дело нынчелов, Орден не занимают такие мелочи; свамперы необходимы, чтобы вы не расслаблялись и помнили о бдительности; свамперы окультивировали болота и от них есть польза; свамперы так же достойны жить, как и нынчелы, им просто очень не нравится техника; Орден контролирует ситуацию, наблюдая, как вы себя поведёте. И так далее.

Широко улыбнувшись, Пончо с простодушным видом лепит не в бровь, а в глаз:

— Хочешь сказать, что нынчелы и свамперы для Ордена — вроде подопытных крыс или коровояков на пастбищах?

Глава 4.

Syringa

«Скажи мне, веточка сиринги…»


Рекомендуем почитать
Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.


Дневник инвалида

Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.


Разве это проблема?

Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.


Валенсия и Валентайн

Валенсия мечтала о яркой, неповторимой жизни, но как-то так вышло, что она уже который год работает коллектором на телефоне. А еще ее будни сопровождает целая плеяда страхов. Она боится летать на самолете и в любой нестандартной ситуации воображает самое страшное. Перемены начинаются, когда у Валенсии появляется новый коллега, а загадочный клиент из Нью-Йорка затевает с ней странный разговор. Чем история Валенсии связана с судьбой миссис Валентайн, эксцентричной пожилой дамы, чей муж таинственным образом исчез много лет назад в Боливии и которая готова рассказать о себе каждому, готовому ее выслушать, даже если это пустой стул? Ох, жизнь полна неожиданностей! Возможно, их объединил Нью-Йорк, куда миссис Валентайн однажды полетела на свой день рождения?«Несмотря на доминирующие в романе темы одиночества и пограничного синдрома, Сьюзи Кроуз удается наполнить его очарованием, теплом и мягким юмором». – Booklist «Уютный и приятный роман, настоящее удовольствие». – Popsugar.


Магаюр

Маша живёт в необычном месте: внутри старой водонапорной башни возле железнодорожной станции Хотьково (Московская область). А еще она пишет истории, которые собраны здесь. Эта книга – взгляд на Россию из окошка водонапорной башни, откуда видны персонажи, знакомые разве что опытным экзорцистам. Жизнь в этой башне – не сказка, а ежедневный подвиг, потому что там нет электричества и работать приходится при свете керосиновой лампы, винтовая лестница проржавела, повсюду сквозняки… И вместе с Машей в этой башне живет мужчина по имени Магаюр.


Козлиная песнь

Эта странная, на грани безумия, история, рассказанная современной нидерландской писательницей Мариет Мейстер (р. 1958), есть, в сущности, не что иное, как трогательная и щемящая повесть о первой любви.