Август в Императориуме - [105]

— Купил шалфей, как древний грек, — не то пошутил, не то процитировал словомел и загремел, задвигая куда-то за полку состоящий из коробочек, чашечек, плошек, банок, свежих и засушенных растений, саше-маше etc. беспорядок на длинно растресканном подоконнике, а после, когда гости расселись по креслам и стульям (не обращая внимания на их старческие кряхты и скрипы), поправил тогу, подошел к бюро, положил руку на лежащую на нем толстенную красную папку «искож» и начал:

— Не приходило ли вам никогда в голову, друзья мои, одно совершенно обычное, но вместе с тем странное обстоятельство… А может, и не обстоятельство, а всего лишь ощущение… или даже послевкусие этого ощущения — знаете, как пульсирующая цветомузыка под веками после яркого света! Живёшь, живёшь — и вдруг точно озябнешь: где я? что я? кто я? с кем я? И тогда, отодвинув ставшую прозрачной повседневность с её заботами, рутиной, домашней руганью и прочими ядохимикатами, с удивлением осязаешь каждой клеточкой тайну… Помните сумасшедшую березу, выросшую в маленькой трещине между четвертым и пятым этажами Горэлектросети и на ветру гордо сигналящую облакам, словно она — прощальный маяк их отныне бесконечных странствий! Разве никогда не казалось вам, что зала — да хотя бы вот эта! — в прищуре ласковой солнечной дремоты и в глухом ночном мраке — это две разных залы, даже более, два разных места жизни, потому что одно невесомо путешествует вместе с твоими грезами, лучезарит мосты-лестницы из пылинок, а другое сейчас камнем уронит на дно тяжко зашторенный парусник, невыносимо-грузную, давно забытую одинокую душу, и некого позвать, и уже не надеешься дожить до следующего удара сердца, следующего вздоха…

Он замолчал, понурив голову.

— У нас в Академии, — заговорил Рамон, чтобы не затягивать молчание, — у нас в Академии есть такое упражнение, называется Иномирец. Без предупреждения, поодиночке, по своему собственному графику, Лорд-Академик Дориан Фелиций пси-приказом разрешает испытуемому находиться только в сидячем положении на полу, а передвигаться на корточках, то есть уполовинивает рост и попутно блокирует слух, чтобы изолировать от окружающих и не дать им свести упражнение к шутке. Длительность испытания тоже устанавливает Лорд-Академик, и она увеличивается, если товарищи пытаются помочь. Ты вынужден ориентироваться в беззвучном мире полуроста заново и самостоятельно — так вот это, Квазид, совершенно иной мир! Любая дверь, стена, коридор, мебель — всё другое!

Квазид задумчиво кивнул, но продолжил что-то свое:

— А птица, только что среди детских голосов промелькнувшая беззвучно-низко за дощатым забором, прошившая солнечное зазаборье такой ошеломлённо-раздробленной тенью, словно это и не птица вовсе, а чья-то только что навсегда украденная жизнь! И такая звонкая до ужаса ПУСТОТА за ней — на один лишь миг…

Все молчали. Вдруг стало слышно мерное тиканье стенных часов из другой комнаты.

— Или, например, здравые мысли, афоризмы, кристаллы мудрости! Откуда бы они ни дошли до нас — но однажды, посреди мусорной кучи жизни, посреди пыльно-кирпичного авиабомбного развала на месте веры, надежды, любви, посреди скорби и стенаний или, напротив, привычной безнадёжности, — блеснёт тусклый стёртый пятак! Или просто весёлая крупинка соли, упрямо выступившей в свой безнадёжно-кристаллический поход и улыбнувшаяся солнцу! И какая-нибудь стремительная пущеногая букашка, и на диво целеустремлённая муха, и настырно ищущий в разбитой стене неведомую щель долговязый комар, и комариная пляска теней, и вопросительное рыжее ухо наивно затаившейся кошки, и недоверчивый вороний глаз и карк с ветки над тепло-шершавым щелястым забором, и упоительно-молодой березовый-липовый-тополиный-не-знаю-какой шелест в лучезарности над головой! Ведь это всё даром — на, не жалко! Вздохни, распрямись, человек, жизнь всё ещё вокруг тебя, а ты в ней, не ушёл совсем, не захлопнул наглухо дверь! И если ещё есть те, кого ты любишь, улыбнись им, протяни им свое сердце — чем меньше его ударов всем вам остается, тем нужнее, драгоценнее этот дар…

Вот что я всегда вспоминаю, когда натыкаюсь на мысли мудрых, о чём бы они ни были. Оказывается, человек тоже может сиять и проницать чудовищный мрак вечности — о, как я чувствую эту безумную, бесчеловечную толщу небытия до и после меня, до и после слабой искорки жизни, которая тем не менее озаряла для меня вселенную! Постойте, о чём это я? — спохватился Квазид, увидев недоумение на лицах слушателей.

— Ты… ты что-то парил про кристаллы мудрости, — неуверенно оглянувшись на друзей — так ли, мол, понял? — высказался Пончо.

— Ах, да, простите, конечно… Мысль — странная штуковина, знаете ли! — несколько принуждённо засмеялся словомел. — Стоит чуть отпустить вожжи, и она заводит тебя чёрт-те куда! Я-то хотел сказать вот что: иной раз эта замечательная мудрость может принадлежать человеку, о котором ты точно знаешь, что он гад, каких мало! Но разве она становится хуже от этого? Вот, например, послушайте, чем «парит», как ты, пофигист, выражаешься, свою паству Рыбарь, гад несомненный, и несомненно вкладывающий в свои слова какой-то иной смысл! Однако разве это портит их? «Птицы живут-поют, а мы живём-пашем, каждый свое поле. И спрошено будет с каждого: как прилежно ты пахал свое поле? что взросло на нем из пота трудов твоих? какую цену ты заплатил за всходы?» Хорошо излагает, не придерёшься!