Август в Императориуме - [103]

Шрифт
Интервал


…Когда окончится дождь и скажет лягва «увы» –

вздохнёт усталая дрожь волною свежей листвы.
Туман окутает звук. Не видя, глянет луна.
И беспредельна вокруг немых цветов тишина.
Спят небеса у скамьи. Тяжел от жемчуга лес.
Зачем две ласточки и — потусторонность небес?
О ком во сне облаков далекий гром говорил?
…И первый снег светляков коснется мокрых перил.
…Зачем вся звёздная рать и столько глаз небесам,
когда себя потерять я не умею и сам?
Зачем дождю хорошо в затосковавшей глуши
носить струящийся шёлк своей безлюдной души?
Когда безвольна листва, как ворох пепла в раю,
Зачем тоску божества среди руин узнаю?
…Глухая прядь немоты. Споткнется взгляд о порог.
За поворотом простым нет ни миров, ни дорог.

…И, слыша адский грохот снеговой лопаты, слыша невидимого дворника, в глухие сумерки, в далеком Экс Ункве, ощущая, как трепещут, бьются прямо по сердцу сносимые ветром, выкошенные бесплодной надеждой, выброшенные временем, выцветшие ленты Луженебыли, силясь напомнить душе что-то такое, от чего ахнет душа и начнет рваться на такие же ленточки, а тело, источенное рыданиями, как пещера, рухнет, навсегда заваливая само себя, вот и напомнило, скорей-скорей, исчезнуть, скрыться в небытие, нет-нет, поздно-поздно, всё надо делать вовремя, в том числе и убивать себя! Преждевременно пережитая, но не доведенная до финала смерть — то самое небытие, нежданно пронзающее душу за поворотом дороги, когда, насвистывая веселую песенку, вдруг заходишь за угол — и не узнаешь ни себя, ни мир, и стоишь, безвольно опустив руки, а мимо моросит дождь, тяжело проезжает троллейбус, каркает на крыше блестящая мокрая ворона и вдаль гаснут размытые очертания зданий, машин и людей…

И сколько бы ты ни странствовал, сколько бы ни совершил путешествий — реальных или воображаемых — однажды постигаешь со всей разрывающей душу ясностью, что на самом деле в этой конторе выдается напрокат очень немногое: твоё собственное тело (носи его, как умеешь), тело (тела) твоей возлюбленной (возлюбленных), оно же единственно любимая страна (страны) — как же, как же, разве забудешь такой фильмец! — но, в конечном счете, из всех пережитых смертей остаются лишь несчастные от собственного беспамятства выцветшие ленты Луженебыля.

Или, как сказал один мудрый прачел: «Когда близится конец, от воспоминания не остается образа, остаются только слова».

Глава 22. ………………………

«…Однажды, в полуснежном ноябре…»

…Однажды, в полуснежном ноябре,
Когда любой фонарь, как на вокзале,
Выхватывает лишь дыру в норе
Из ледяных иголочьих лобзаний,
И тьма сливеет в нём, перегорев,
И, ниспадая сном, аренда рек
Близка, оттаяв, к точке замерзанья, –
По грязнозвездью лужного стекла
Без сил я брёл, пытаясь улыбнуться.
Ведь где-то здесь любовь моя жила…
Хоть что-нибудь найти, чтобы проснуться.
Ведь невозможно каждый божий день
Из воспалённой бедности и грусти
Состарившимся мальчиком глядеть,
Квартир чужих меняя захолустья.
Ведь невозможно выдумать, любя,
Как будто, закурив, не затянуться.
Ведь невозможно жить, узнав себя!
И, не приняв себя, не отвернуться…
Однажды, в полуснежном ноябре,
Когда домов остылые громады
Спасают, некрасиво умерев,
От взвинченной привычной клоунады, –
Открылся мрачнокаменный альков
Многоэтажек с редкими огнями…
Наверно, здесь жила моя любовь,
Невидимая солнечными днями.
Наверно, в этих бельмах облаков –
больные привиденья, двор-колодец…
Наверно, в этой черни кулаков
Деревьев, чей уродливый народец
Выпрашивал, застыв, тепло и свет,
Тысячерукий вывернув скелет.
Я огляделся. Цербер оросил
Столб, мусорный контейнер, бой бутылок
И скрылся. Ничего я не просил,
А только пулей чувствовал затылок.
Я никого не ждал, и моросил
Гнус ледяной на ржавое железо.
И керосин менял на буро-синь
Оцепеневший утренний прореза.
Нет, здесь никак бы не могла бы не!
Никак не здесь, не здесь, никак иначе!
Какой-то свет задёргался в окне…
И я услышал, как ребенок плачет.
Никто не подходил. Рыданий мгла
Между ночными висла этажами…
Но пальцами оконного скрипла
Душа смирялась перед грабежами,
И постепенно плач сходил на нет
Над спящими затылками планет…
Тогда и я заплакал просто так,
Пока никто не слышит и не видит,
Пока вода не в силах перестать,
Пока стекло скрипит, как береста,
Пока легко рыдать и ненавидеть.
Пока от горя слепнущей душе
Всё предстает в сыром карандаше.
И падал с безучастным мастерством,
Как будто разбиваться есть искусство,
Тот, с коим бесприютное родство
Я осязал усталой кожей чувства
И предавался, словно дождеснег,
Всему, что предаёт нас от рожденья,
И рассыпался, словно жил во сне
И мог просить у скорби наслажденье…
Само произносилось: быть беде,
И жизнь уволокла безножей ланью…
Моя любовь, ты не жила нигде
Или жила нигде, огнём желаний
В ночную гроздь созвездий тьмее тьмы
Перешептав миры и поколенья…
А я остался наледью зимы,
Истаявшей ещё до появленья.
Как будто, чем сильней тебя я звал, –
Тем безысходней не существовал.

Глава 23. Путешествуя другими глазами (за неделю до)

Как говаривал Квазид, есть всего три вещи, которые должен уметь настоящий словомел: рассказывать историю, рассказывать себя, рассказывать нечто. Три этих искусства редко сочетаются в ком-то одном: то история


Рекомендуем почитать
Пёсья матерь

Действие романа разворачивается во время оккупации Греции немецкими и итальянскими войсками в провинциальном городке Бастион. Главная героиня книги – девушка Рарау. Еще до оккупации ее отец ушел на Албанский фронт, оставив жену и троих детей – Рарау и двух ее братьев. В стране начинается голод, и, чтобы спасти детей, мать Рарау становится любовницей итальянского офицера. С освобождением страны всех женщин и семьи, которые принимали у себя в домах врагов родины, записывают в предатели и провозят по всему городу в грузовике в знак публичного унижения.


Найденные ветви

После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.


Манчестерский дневник

Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.


Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.


Дневник инвалида

Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.


Разве это проблема?

Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.