Август, двенадцатого - [4]

Солнце, цепляясь золотым турецким куполом за черные верхушки сосен, дико вертелось в темных столбах пыли, когда потекла багряная пылающая река калмыков.

В красных сукнах, полунагие, в островерхих лисьих шапках, калмыки летели без гика и вопля, в молчании, с неподвижными медными лицами: Салтыков бросил в огонь свою последнюю конницу…

Хлынула багряная река, разлилась и затопила желтые и черные островки гусар Зейдлица, гусар Путкамера, гвардию, пушки, пехоту.

Серый конь Фридриха с боками, изодранными в кровь, носится, заложивши уши.

– Притвиц, Притвиц, – задыхаясь от жара и пота, зовет король. Его треуголку пробило пулей.

– Притвиц, я погибаю.

– Нет, вы не погибните, ваше величество, шпоры! Назад!

Вечернее солнце повеяло последним приливом. Анфилада зари торжественным пожарищем раскинулась по небу. Тогда-то услышал Арефьев за собою дружный гул ног.

Точно с червонного неба скорым мартом шли рослые солдаты: в генеральную атаку на пруссаков двинуты ободренные полки. Румяно блещут медные наличники касок, подобные медным кокошникам.

Арефьева смело в тесное горячее движение.

– Российские, наши, – смеялся он на бегу.

Над пылающими медными шапками вздувает и бьет горбом прорванный шелк российского знамени, чертами струями текут по желтому шелку шитые буквы:

– За имя Иисуса Христа и христианство…

Арефьева в спину, под бок, толкают локти, приклады, ему быстро и горячо дышат в затылок.

По мягкому полю, изрытому копытами, свежевспаханному проскакавшей конницей, идут в атаку румяные солдаты, гремят румяные барабаны, скачут румяные лошади, офицеры придерживают от ветра румяные треуголки.

Граф Фермер, без шляпы, с рассеченным лбом, где звездой запеклась кровь, подскакал, широко дыша, к фельдмаршалу. Осадил коня, заговорил шумно, непонятно, махая лосиной перчаткой, уже перетертой на поводу, и потемневшей от пота. Рыжий конь графа налег обмыленной грудью на шею фельдмаршальского коня.

– Братцы вы мои, оржаные солдатушки, сбили мы гордыню Фредерика короля, – вскрикнул фельдмаршал, тут же заплакал, высморкался в красный обшлаг, скомандовал:

– Вперед, за дом императрицы, за веру и верность…

Сержант Арефьев запутался в колючем кустарнике, упал в теплую лужу.

Гул атаки уже откатился, когда Арефьев выбрался из кустарника. Потемнело небо, дунул в лицо остужающий ветер.

Проваливась в ямы от конских копыт, сержант побежал на огни, маячащие в поле.

У костров сидели на корточках калмыки в лисьих шапках. Калмыки молча ели, макая пальцы в огромный, замшавелый от копоти котел.

– А не видал ли который батарей бомбардерских? – позвал Арефьев. Калмыки молча помакали пальцы и вдруг все разом захлопали ресницами, пушистыми от сажи, и заговорили пискливыми голосами:

– Не знам, бачка, не знам. Ступай туды, а ступай.

И засовали в воздух свои маленькие и плоские, как медные дощечки, руки.

Арефьева застала в поле и зябкая луна.

Высокой тенью бродил у болотца конь. Чихая, искал ли потерянного седока, щипал ли траву. Ночной ветер нес его черную гриву крылом.

Далеко и глухо еще кипела баталия.

Конь ужасно оскалился, когда подошел Арефьев, шарахнулся в сторону.

"Иванушка, сердешный, поди також полег, – подумал Арефьев, шагая через мертвеца, – пропал, не найтить… Пресвятая Богородица, помилуй мя".

Он подхватил под локоть орленую каску и пустился бегом. Хлопали по ветру фалды красного кафтана. В росистом дыму побежала за ним луна.

Канониры варили кашу в котлах, когда бомбардиренко Арефьев посунулся к самому огню и страшно повел глазами:

– Братцы вы мои, родимцы, наконец-то сыскал… А не видал ли кто, братцы, солдатскаго мово дядьку, Белобородова… – И не успели канониры ответить, Арефьев привизгнул:

– Каюсь, родимцы, в баталии я дядьку свово потерял.

Но тут с пушки сипло рассмеялся сам дядька Белобородов. Он лежал накрытый плащом и думал о дворянском сыне Арефьеве, ему препорученном, им, непотребным солдатом, прости Господи, в баталии потерянном, а выходит Степушка сам тут под пушкой сидит да о нем же голосит.

– А и вовсе не потерян твой дядька, – вспрянул Белобородов.

– Дядька! – визгнул московский дворянчик, припал к груди старого солдата и зарыдал полно и радостно, в голос.

– Эв, эва, – ворчал Белобородое, – стыдись… Чай не девка московская, а бомбардерской славной роты сержант. Стой, слышь, никак полки вскричали, стало быть, фельдмаршал едет по фронту.

* * *

От котлов, от огней, из ям, где свалены раненые, от пушечных запряжек, где сбиты в кучу кони, потрясая орлеными гранадерками, подымались российские войска, встречая фельдмаршала.

Арефьев орал дико, подпрыгивая на одной ноге, и утирал рукавом веселые слезы…

А за Одер по шатучим мосткам, плотно, глухо и молча отступала прусская гвардия.

Был слышен скорый топот ног, лязг скрещенных штыков, кашель, гортанные оклики, звяканье.

Ранен Зейдлиц, убит Путкамер, лошадь долго волочила тело Финка и под солдатскими телами окоченел генерал Пильзнер.

В деревне Этшер пробоины обрушенных стен, сорванные крыши. Король Фридрих спрыгнул с коня у темного одноэтажного дома.

В стеклах льется тихая луна. Король вошел в низкую дверь… Лечь, только лечь… Все кончено, русская орда смела его полки. Презренные татары в пудреных буклях, презренная татарская Елисавет… Боже, сил, конец… Пистолет… Но, Господи, я во власти Твоей… Нет, еще рано пистолет. Нет, не надо свечей. Он устал. Пусть унесут свечи.