Аваддон-Губитель - [12]

, ребят, которые днем работают электриками, а по ночам расшифровывают Маркса.

Брось! Альянса не имеет базы в Вилья-Солдати, на лекции ходят орды богатых дам.

— Ладно, пусть так. Я говорил для богатых дамочек, ты угадала. Ничем другим я в своей жизни не занимался. Теперь дай мне спокойно выпить виски, за этим я и пришел.

— Не кричите там, дайте подумать. Река в Азии, четыре буквы.

— Значит, единственное, о чем тебе доложили, так это то, что я дурно отзывался о Сартре.

Он поднялся, прошел по гостиной, поглядел на полки с книгами, на старинные кавалерийские сабли, рассеянно прочел несколько названий книг. Его бесили все, а также он сам. Набегали едкие, иронические мысли о круглых столах, конференциях, уругвайском футболе, Пунта-дель-Эсте[26], французское землячество, воспоминания детства, как похудела Беба в последнее время, название для романа (Под сенью девушек в цвету![27] Какой бред!), мысли о пыли и о переплетах. Наконец он снова уселся на софу, да так тяжело, словно весил раза в три больше.

Где-то на границе между Кенией и Эфиопией появился зебу, который, однако, не зебу: семь букв.

— Отзывался дурно? Да или нет?

С. вспылил. Беба сурово сказала ему, что, вместо того, чтобы кричать, он мог бы рассказать поподробней. Да, на интеллектуала он не похож, скорее на сумасшедшего.

— Но какой кретин доложил тебе такую чушь?

— И вовсе не кретин.

— Только что ты сказала, что не помнишь, кто это был.

— Да, а теперь вспомнила.

— И кто же?

— Я не обязана тебе говорить. Еще начнешь придираться.

— Ясно, ясно. Зачем?

Он опять погрузился в горестное молчание. Сартр. Да он, наоборот, всегда его защищал. Как символично, что ему вечно приходится защищать подобных типов. Когда было восстание в Венгрии, когда сталинисты обвиняли его в том, что он мелкобуржуазныйконтрреволюционернаслужбеуимпериализмаянки. Потом, когда он выступил против маккартистов, его обвиняли в том, что он полезныйидиотнаслужбеумеждународногокоммунизма. И, разумеется, гомосексуалист, это известно, раз уж не сумели у него обнаружить еврейской родни.

— Но скажи на милость, не лучше ли было бы, вместо того, чтобы молча злобствовать, объяснить мне, что ты там наговорил?

— С какой целью?

— Ах, ты считаешь, что я недостойна знать.

— Если бы это тебя так уж интересовало, могла бы пойти на лекцию.

— У Пипины понос.

— Ладно, хватит.

— Как это — хватит? Для меня эта проблема очень важна.

— И ты требуешь, чтобы я тебе объяснил в четырех словах то, что там анализировал два часа? И еще говоришь о легкомыслии.

— Я не требую, чтобы ты объяснил мне все. Только идею. Основную идею. И, кроме того, ты должен согласиться, что у меня в голове есть чуть побольше, чем у тех богачек, которые ломятся тебя послушать.

— Да брось. Там было полно студентов.

— Если не ошибаюсь, ты как-то сказал мне, что всякая философия — это развитие некой центральной идеи, даже метафоры: панта реи[28], река Гераклита, сфера Парменида[29]. Да или нет?

— Да.

— А теперь заявляешь, что для твоей теории о Сартре требуются два часа. Что, она сложнее, чем философия Парменида?

— Да ну, чушь.

— Что?

— Это заявление Сартра о «Тошноте»[30], — устало пояснил он.

— Заявление? Какое заявление?

— Он сделал его уже давно. Безусловно, из-за чувства своей вины.

— Своей вины?

— Конечно, ведь столько детей вокруг умирают с голоду. И в это время писать романы…

— Какой там ребенок умирает с голоду?

— Да нет, мама. Ну и что?

— Я развивал эту идею.

— И эта его идея тебе не нравится?

— Не начинай опять.

— В чем же дело?

— А вот в чем. Можешь ты мне ответить, когда это роман — пусть не «Тошнота», а любой роман, лучший в мире роман, «Дон Кихот», «Улисс», «Процесс», — помог спасти от смерти хотя бы одного-единственного ребенка? Не будь я убежден в честности Сартра, подумал бы, что это фраза демагога. Больше тебе скажу: каким образом, когда, каким путем хорал Баха или картина Ван Гога спасли от голодной смерти хоть одного ребенка? Но тогда, по мнению Сартра, нам следует отказаться от всей литературы, от всей музыки, от всей живописи?

— Недавно в одной кинохронике про Индию показали детишек, умирающих с голоду на улице.

— Да, мама.

— Ты тоже ее видела?

— Нет, мама.

— И еще я читала книгу одного французского писателя, Жюля Ромена… нет, погодите… Ромен Роллана — так, что ли? — вечно я путаю фамилии, просто ужас… словом, о том же.

— О чем же, мама?

— О ребенке, умирающем с голоду. Как же его звать?

— Кого?

— Этого писателя.

— Не знаю, мама. Это два писателя. И я не читаю ни одного из них.

— Тебе бы не повредило читать побольше, вместо того, чтобы столько спорить и выпивать столько виски. А ты, Эрнесто, тоже не знаешь?

— Не знаю, Маруха.

— Значит, ты полагаешь, что Сартр заблуждается. Вот видишь, тот, кто мне рассказал, говорил правду. Да или нет?

— Это не означает дурно отзываться, тупица. Это почти защита его от слабости. Я хочу сказать, защита лучшего Сартра.

Выходит, Сартр, который горюет из-за смерти ребенка, плохой Сартр?

— Ну, знаешь, это софизм величиной с целый шкаф. При таком критерии Бетховен плохой человек, потому что в самый разгар Французской революции сочинял сонаты, а не военные марши. Давай не будем снижать уровень нашего разговора.