Аулия - [40]

Больную щиколотку обвязали шелковым шнурком с подвесками из маленьких птичьих черепов. У них были длинные клювы – ей показалось, клювы удода, только этого никак не могло быть. Худ-Худа нельзя ни ловить, ни использовать его кости как украшения.

Она осушила еще один кубок. Девушки наложили ей на веки сурьму. Накрасили кисточкой губы и нарисовали румянец на щеках; одна из девушек, улыбаясь, натерла ей ступни хной. Аулия, вытянувшись на лежанке, покорно позволила все это с собой проделать. Прикосновения женских рук к своему телу она ощущала как расслабляющие ласки; она снова погрузилась в сон.

Ее разбудили, чтобы облачить в длинную черную юбку и шелковую темно-синюю тунику.

Увидев свое отражение, Аулия себя не узнала. Косы на ее голове уложены в корону и заколоты длинными костяными шпильками; черные губы выделяются на смуглом лице, накрашенные киноварью красные ногти – на руках, сжимающих черную трость. Губы сложились в улыбку. Она выглядела как королева в трауре.

Дни и ночи проходили, ничем не различаясь, ведь окон было мало и свет во дворец почти не проникал. Аулия жила в потемках, каждую ночь спала в другой комнате, и у ног ее всегда устраивался шакал.

Проголодавшись, она лишь подавала знак, и женщины спешили принести ей блюда, до краев наполненные мясом и рисом с гвоздикой. Подносили и вино в высоких амфорах из стекла, которых Аулия касалась с благоговейным изумлением: никогда еще не приходилось ей видеть ничего подобного этому материалу: прозрачному, гладкому – даже галька в реке не была такой гладкой – и легкому, как солома.

Аулия с жадностью поглощала золотистые, с хрустящей корочкой, куски козлятины – это она-то, пробовавшая мясо не чаще раза в год, – вместе с пахнущим шафраном рисом и миндалем. Шакал устраивался подле нее и ждал, пока ему не перепадут объедки, которые она кончиками пальцев подносила к его пасти.

Раны ее полностью зажили.

Она бродила по галереям и залам, порой в сопровождении молчаливой женщины с закрытым лицом, которая общалась с ней знаками и смеялась. Жестами та объяснила, что ей воспрещается открывать двери, помеченные вытянутым знаком красного цвета. Аулию это не взволновало: огромный дворец был настоящим лабиринтом без конца и края, и в каждой его комнате можно было обнаружить что-то чудесное. А когда ей хотелось компании, достаточно было произнести свое имя, чтобы тут же явился целый рой улыбчивых девушек с полными подносами засахаренных миндальных орешков.

Она нашла сундуки, битком набитые драгоценностями: брала горстями изумруды, жемчужины, рубины и сыпала себе на голову. Строила золотые башни из пылившихся горами на коврах монет самых разных народов. Она понятия не имела об их стоимости: ее невежество позволяло ей видеть в них только красоту.

Почти в каждом зале лежали альмадраки – расшитые подушки для сидения, – на них-то вместе с рабынями она и проводила целые вечера. Часами занимались они детскими играми: вместе заплетали и расплетали косы, гребнями из слоновой кости расчесывали друг дружке волосы или пересчитывали жемчужины в ожерельях, украшавших шеи. Вместе обходили залы и наряжались в атласные туники, расшитые драгоценными камнями, сложенные то там, то здесь аккуратными стопками.

Аулии казалось, что ей открылись радости дружбы. Рабыни радостно ей улыбались, обменивались с ней заговорщицкими взглядами, каких ей не довелось ловить на себе в Ачеджаре, и она чувствовала себя счастливой. Хотя девушки лишь выказывали ей уважение и вели себя в соответствии с требованиями своего тайного протокола, Аулия отвечала им сердечной привязанностью, принимая их приветливость за проявления любви, которой ей так не хватало с раннего детства. Их языка она не знала, они же, как ей казалось, понимали ее, хотя Аулия ни разу не слышала от них ни единого слова на тамашеке. Однако каждой из них она дала по имени, и девушки научились на них откликаться.

Не умея читать, она могла лишь любоваться каллиграфией, сплошным ковром покрывавшей зал с порфировыми вазами, мечами, шлемами и седлами для верховой езды. Копья и стрелы в том зале были сложены по углам, словно дрова для очага. Аулия проявила к ним любопытство, однако женщина на расспросы не ответила, и Аулия позабыла о них, выпив в очередной раз предложенного ей вина.

Она постепенно привыкала к этой странной жизни, наслаждаясь едой и играми, как маленькая девочка. Поскольку воду она всегда любила, то с нетерпением ожидала вечера, когда ее вели в хаммам, стены которого были покрыты мозаикой из лазурита и бирюзы. Вода кристальными струями лилась из фонтанов, в точности такая, какую она видела во сне – прозрачная, как воздух. Погрузившись в нее и расслабившись, Аулия слушала журчанье струй, смех и возню девушек, брызгавшихся в бассейне. В жаровне, над которой они грели полотенца, пылали душистые дрова. А еще там были пузырьки зеленого стекла с золотыми пробками, доверху наполненные сандаловым маслом и миррой: даже блеск Самарры из сновидений Аулии не мог сравниться с роскошью этого хаммама, где ее неизменно ждали вода и ласка. После хаммама ее провожали в спальню – каждую ночь в новую, – где неизменно появлялся шакал и устраивался возле ее ног. Когда же наступало утро, приходили женщины – с вином и сластями.