Аулия - [28]

Клекот аль-Хурмака постепенно превратился для нее в резкие отрывистые звуки, в ничего не значащий шум. И она уже не помнила, почему эта птица сопровождает ее. С каждым разом ей было все труднее смотреть коршуну в глаза.

«Почему? – спрашивала она себя, с трудом припоминая слоги, из которых состояли нужные слова, и звуки, которые в голове ее постепенно лишались образов и чувств. – Как так получилось, что я теряю свои способности? А были ли они когда-нибудь?»

И никто не мог ей ответить, ни одна живая душа. Слух ловил единственный звук – печальный посвист ветра.

Но она отошла уже слишком далеко от Ачеджара и непрестанно твердила себе, что мир не может быть еще намного больше, что скоро она наконец придет… вот только куда? К тому месту, похожему на необычную реку, которое она однажды видела во сне, – туда, где много воды и можно купаться и, наверное, пить…

Древняя магия суровой земли, лежащей вокруг, давила, сковывала язык, стирала из памяти лица матери и аль-Хакума, обесцвечивая воспоминания: магия разрушений, неустанно творимых солнцем и временем. Мало общего с заклинаниями и снами.

Ставший неповоротливым язык почти потерял способность ощущать вкус скудных припасов. Без отвращения, но и без радости насыщалась она вместе с коршуном его добычей: то плотью зайца-песчаника, то жестким кислым мясом змей, то мелкими грызунами, чьи пролежавшие несколько часов на солнце тушки ссыхались настолько, что разжевать их было почти невозможно.

Ее обманывали миражи: десятки раз она растрачивала силы, бросаясь к несуществующим зеленым оазисам с высокими пальмами или к полноводным рекам и озерам; лишь страх заблудиться в пустыне научил ее не доверять призрачным видениям. При их появлении Аулия просто опускала глаза, крепче сжимала свой посох и, вперив взгляд в ручей, заставляла себя идти вдоль него до захода солнца.

Несмотря на легендарную выносливость ее кочевого народа, она совсем ослабела. Ее тело, верой и правдой служившее ей в Ачеджаре, пока она пасла овец, носила воду из колодца, пекла лепешки и ткала, не справлялось с тяжким трудом пешего путешествия. Пересохшие, потрескавшиеся губы начинали кровоточить, стоило ей открыть рот, чтобы поесть, а кожа покрылась волдырями ожогов, которые превращались в незаживающие язвы. Хромота сделалась сущей пыткой.

В один из тех дней, когда она шаг за шагом двигалась вперед, с трудом переставляя ноги, по ее глазам вдруг больно ударило сияние: начищенным серебром сверкали покрытые белой солью дюны. Это была себья – одно из тех мест в пустыне, рассказы о которых раньше казались Аулии не более чем досужим вымыслом.

Она закрыла глаза. В мозгу возникла картина: дюны под водой… и она поняла, что перед ней – оставленный морем след. Море… этот огромный образ, эта безграничная ширь сине-зеленой воды, радость ее снов, зовущая к себе шумом набегающих волн и шипением пены, – радость, имя которой она тоже уже позабыла.

Мгновенно поняв, что нужно делать, она доверху наполнила солью почти пустую котомку. Соль немедленно разъела язвы на руках. Но эта же соль могла стать и ее спасением: чтобы не умереть от обезвоживания, пастухи лизали соляные «хлеба».

И она ела соль, запивая ее водой до тех пор, пока живот не раздулся и не сделался упругим, как барабан. Ей стало немного лучше, и, сидя на соляной корке и испытывая от этого зуд и жжение, она ясно вспомнила цель своего путешествия.

Ясность сменилось ужасом. Цель недостижима: чтобы это понять, ей достаточно было взглянуть на свои исхудалые слабые ноги и скользкие от пота и гноя из лопнувших волдырей руки.

Аулии показалось, что она видит смерть: та поджидает ее за одной из дюн, что простираются до самого горизонта, и улыбается жутким оскалом голого черепа.

После соли губы и язык еще долго пылали огнем. Речушка постепенно превратилась в череду грязных луж: вода в них не текла, а стояла.

Словно во сне, медленной поступью дряхлой старухи, вступила она в Пылающее Сердце. Собственное ее сердце состарилось, желания в нем угасли.

К концу дня истерзанная солнцем, пьяная от усталости пленница пустыни шла шатаясь, тяжко опираясь на посох. В котомке осталось несколько пересохших фиников, соль и два бурдюка с медом.

Наступило утро, когда речушка совсем исчезла – ушла под скалистый отрог. Аулия, остолбенев от этого открытия, не придумала ничего лучшего, как сесть рядом, опершись спиной о скалу, шепотом повторяя имя реки: «Вади, вади, вади…» Хотя в тот день она шла всего несколько часов, ее одолевал сон. Глаза слипались. Все ее сны оказались всего лишь снами: обманками, нашептанными ее же собственным разумом. Поверив в них, она вторглась в Пылающее Сердце, и теперь ее ждет смерть. Но и это уже неважно – лишь бы спрятаться от солнца, преследующего даже ночами, напоминая о себе зудом обожженной кожи.

Безжалостный свет, алый, как раскаленный металл, проникал и сквозь веки.

Внезапно послышался резкий звук, заставивший ее встрепенуться. Открыв глаза, она обнаружила, что окружена коричневыми змеями, скользящими с места на место, словно реки, и они переговариваются между собой свистящими голосами, похожими на шипение заливаемых водой углей.