АУЕ: криминализация молодежи и моральная паника - [44]
. Иногда встречаются сообщения о том, что в учебных заведениях есть «смотрящие». В уголовной среде так называются криминальные авторитеты, осуществляющие общий надзор за воровской жизнью на какой-либо территории. К сожалению, мне не удалось составить сколь-нибудь подробное представление о том, кто такие «смотрящие» в «школьном» варианте. Это представители криминального мира, регулярно собирающие «грев» и отчитывающиеся перед более крупными преступниками? Это девиантные лидеры, назначившие «смотрящими» сами себя? Это старшие участники группировок, не связанных с профессиональным криминалом? Или рассказы о «смотрящих» — просто страшные истории подростков, играющих в «движение АУЕ»?
Суть пунктов 4–6 из перечисленного списка сводится к тому, что в подростковую жизнь привносятся элементы тюремного уклада — иерархическое разделение на касты, стигматизация «опущенных», взносы «на общее» и «на вора». В неблагополучных коллективах учащихся эти «ауешные» категории накладываются на уже существовавшие проблемы.
— Так, если раньше существовал буллинг в отношении детей-изгоев, их третировали, подвергали издевательствам, бойкоту, то теперь им может быть присвоен статус «опущенных», бойкот превратится в изоляцию (парта и сам сидящий за ней будут объявлены неприкасаемыми); прежние издевательства могут перерасти в сексуальное насилие.
— Если раньше в школах, детских домах, уличных подростковых сообществах появлялись подростки — девиантные лидеры (сильные и харизматичные, умеющие применить насилие и организовать сверстников), то теперь они могут представить себя как «смотрящих», особенно если у них есть связь с преступным миром (например, имеющие отношение к криминалу родственники и друзья). Иначе говоря, уличные авторитеты могут переформатироваться в авторитетов криминальных.
— Если раньше существовала система поборов, которую осуществляли девиантные лидеры, то теперь эти поборы могут быть представлены как сбор средств на «благородные цели» — криминальную взаимопомощь и «грев» для товарищей, попавших в беду.
Таким образом, символический капитал мест заключения может быть использован девиантными подростками как инструмент для насилия, подавления личности и самоутверждения агрессоров. Но в таких случаях речь идет не о привнесении «арестантского уклада» со стороны, а о радикализации уже существующих в коллективе отношений власти и подчинения.
Чтобы уточнить, насколько изложенное в СМИ отражает реальность, был проведен онлайн-опрос «Представления подростков и молодежи о „движении АУЕ“». Форма опроса была выложена на моих страницах в сетях Facebook и «ВКонтакте», в течение суток появилось более 150 ответов; в итоговую выборку вошло 147 (из них в Fb — 122, в ВК — 25). Форма опроса и полученные данные представлены в Приложении в конце книги.
Приступая к опросу, я опасался, что ответов будет мало, поскольку тема криминализации молодежи не предполагает откровенности. Чтобы преодолеть настороженность потенциальных респондентов, я, во-первых, сделал опрос анонимным; во-вторых, ввел дополнительные возможности анонимизации (например, дал возможность не указывать место проживания респондентов); в-третьих, сделал большинство вопросов необязательными; в-четвертых, отказался от ряда острых тем (наличия «смотрящих», сбора «грева», отношений с «опущенными»). Видимо, предосторожности были чрезмерными, поскольку ответов поступило много, причем без единого репоста; исчезающе малым оказалось число отказов — те, кто взялся заполнять графы анкеты, как правило, старались ответить на все вопросы полностью. Но если на первом этапе исследование оказалось легким, то на втором я столкнулся с тем самым настороженным сопротивлением, которого ждал с самого начала. Помимо «общего» исследования предполагалось для сравнительного анализа провести аналогичный опрос в Забайкальском крае и Республике Бурятия. То, что было легко сделать при случайной выборке в разных регионах, оказалось невозможным в этих субъектах федерации, считающихся эпицентром распространения тематики АУЕ. Мою просьбу о сотрудничестве проигнорировало полтора десятка местных пабликов, связанных с молодежной тематикой, и когда я попытался разместить анкету на платной основе, мне пояснили: обсуждать данную тему в регионе слишком опасно. Вежливый отказ был получен от нескольких ученых и журналистов. Наконец, коллега, опытный социолог-полевик из Бурятии, согласившийся сделать совместное исследование на условиях соавторства, тоже столкнулся с непреодолимыми препятствиями. В письме он сообщал: «Тема АУЕ идет очень плохо в Бурятии. Большинство друзей и знакомых, которые работают учителями в школах и преподавателями в училищах и техникумах, просто отказались помогать, ссылаясь на то, что это экстремистское движение. Моя одногруппница рассказала, как к ним в школу приходили люди в штатском и собирали информацию о ячейке АУЕ». Похожие проблемы ожидали и другую коллегу в одном из уральских городов, она не смогла провести там исследование.
В качестве основной социальной ячейки, которую предлагалось оценить респондентам, был класс школы (колледжа, техникума, училища), в котором учится (или учился ранее) респондент. Как известно, в школьные классы ученики распределяются по месту жительства, поэтому, даже с поправкой на формирование классов по успеваемости, здесь могут оказаться дети самого разного социального происхождения; класс — это в первом приближении социальный срез общества.
В монографии осуществлен анализ роли и значения современной медиасреды в воспроизводстве и трансляции мифов о прошлом. Впервые комплексно исследованы основополагающие практики конструирования социальных мифов в современных масс-медиа и исследованы особенности и механизмы их воздействия на общественное сознание, масштаб их вляиния на коммеморативное пространство. Проведен контент-анализ содержания нарративов медиасреды на предмет функционирования в ней мифов различного смыслового наполнения. Выявлены философские основания конструктивного потенциала мифов о прошлом и оценены возможности их использования в политической сфере.
Водка — один из неофициальных символов России, напиток, без которого нас невозможно представить и еще сложнее понять. А еще это многомиллиардный и невероятно рентабельный бизнес. Где деньги — там кровь, власть, головокружительные взлеты и падения и, конечно же, тишина. Эта книга нарушает молчание вокруг сверхприбыльных активов и знакомых каждому торговых марок. Журналист Денис Пузырев проследил социальную, экономическую и политическую историю водки после распада СССР. Почему самая известная в мире водка — «Столичная» — уже не русская? Что стало с Владимиром Довганем? Как связаны Владислав Сурков, первый Майдан и «Путинка»? Удалось ли перекрыть поставки контрафактной водки при Путине? Как его ближайший друг подмял под себя рынок? Сколько людей полегло в битвах за спиртзаводы? «Новейшая история России в 14 бутылках водки» открывает глаза на события последних тридцати лет с неожиданной и будоражащей перспективы.
Книга о том, как всё — от живого существа до государства — приспосабливается к действительности и как эту действительность меняет. Автор показывает это на собственном примере, рассказывая об ощущениях россиянина в Болгарии. Книга получила премию на конкурсе Международного союза писателей имени Святых Кирилла и Мефодия «Славянское слово — 2017». Автор награжден медалью имени патриарха болгарской литературы Ивана Вазова.
Что же такое жизнь? Кто же такой «Дед с сигарой»? Сколько же граней имеет то или иное? Зачем нужен человек, и какие же ошибки ему нужно совершить, чтобы познать всё наземное? Сколько человеку нужно думать и задумываться, чтобы превратиться в стихию и материю? И самое главное: Зачем всё это нужно?
Украинский национализм имеет достаточно продолжительную историю, начавшуюся задолго до распада СССР и, тем более, задолго до Евромайдана. Однако именно после националистического переворота в Киеве, когда крайне правые украинские националисты пришли к власти и развязали войну против собственного народа, фашистская сущность этих сил проявилась во всей полноте. Нашим современникам, уже подзабывшим историю украинских пособников гитлеровской Германии, сжигавших Хатынь и заваливших трупами женщин и детей многочисленные «бабьи яры», напомнили о ней добровольческие батальоны украинских фашистов.
Память о преступлениях, в которых виноваты не внешние силы, а твое собственное государство, вовсе не случайно принято именовать «трудным прошлым». Признавать собственную ответственность, не перекладывая ее на внешних или внутренних врагов, время и обстоятельства, — невероятно трудно и психологически, и политически, и юридически. Только на первый взгляд кажется, что примеров такого добровольного переосмысления много, а Россия — единственная в своем роде страна, которая никак не может справиться со своим прошлым.
Книга профессора Принстонского университета Стивена Коткина посвящена последним двум десятилетиям Советского Союза и первому десятилетию постсоветской России. Сконцентрировав внимание на политических элитах этих государств и на структурных трансформациях, вызвавших распад одного из них и возникновение другого, автор обращается к нескольким сюжетам. К возглавленному Горбачевым партийному поколению, сложившемуся под глубоким влиянием социалистического идеализма. К ожиданиям 285 миллионов людей, живших в пространстве реального социализма.
В своей новой книге известный немецкий историк, исследователь исторической памяти и мемориальной культуры Алейда Ассман ставит вопрос о распаде прошлого, настоящего и будущего и необходимости построения новой взаимосвязи между ними. Автор показывает, каким образом прошлое стало ключевым феноменом, характеризующим западное общество, и почему сегодня оказалось подорванным доверие к будущему. Собранные автором свидетельства из различных исторических эпох и областей культуры позволяют реконструировать время как сложный культурный феномен, требующий глубокого и всестороннего осмысления, выявить симптоматику кризиса модерна и спрогнозировать необходимые изменения в нашем отношении к будущему.
Новая книга известного филолога и историка, профессора Кембриджского университета Александра Эткинда рассказывает о том, как Российская Империя овладевала чужими территориями и осваивала собственные земли, колонизуя многие народы, включая и самих русских. Эткинд подробно говорит о границах применения западных понятий колониализма и ориентализма к русской культуре, о формировании языка самоколонизации у российских историков, о крепостном праве и крестьянской общине как колониальных институтах, о попытках литературы по-своему разрешить проблемы внутренней колонизации, поставленные российской историей.
Представленный в книге взгляд на «советского человека» позволяет увидеть за этой, казалось бы, пустой идеологической формулой множество конкретных дискурсивных практик и биографических стратегий, с помощью которых советские люди пытались наделить свою жизнь смыслом, соответствующим историческим императивам сталинской эпохи. Непосредственным предметом исследования является жанр дневника, позволивший превратить идеологические критерии времени в фактор психологического строительства собственной личности.