Атаман Метелка - [17]
Заметайлов не дочитал и поднес лист к свече. С легким треском пламя охватило лист.
— Остальные бумаги сжечь завтра, при всем народе, — указал атаман.
Заметайлов шагнул к двери и невольно остановился. Он увидел себя в огромном венецианском зеркале, стоявшем у двери на резных золоченых ножках. Зеркалом Заметайлов пользовался редко, лишь когда приходилось подстригать бороду и усы. Да и то зеркальце было мало — едва лицо разглядишь. А здесь атаман предстал сам себе в рост, в потрепанном чекмене, в сапогах из козловой кожи. На боку казацкая сабля, за поясом пистоль. Совсем чужой человек. И лицо чужое. Рыжая, когда-то кудрявая борода отросла и взлохматилась, нос заострился. Лоб перевязан грязной тряпицей. Атаман приподнял повязку. На лбу глубокий шрам с присохшими краями. Шрам шел от середины лба к переносью, придавая лицу грозное, свирепое выражение.
— Тишка, помоги завязать, не совсем зажило.
— Да выкинь ты эту пакость, прости господи, — сказал старик и сноровисто снял с головы атамана повязку, бросил под ноги.
— А чем завязать-то? Вишь, проклятый лекарь, весь лик исказил.
— С лица воду не пить, а, может, он, лекарь-то, от смерти спас.
— Так-то оно так, — согласился Заметайлов, — да только как я на люди выйду, без повязки-то.
— Повязку найдем. И намного пригоже.
Тишка подошел к ширме, оттянул кусок шелка и ловким движением оторвал длинный лоскут.
— Вот этим и обвяжи. Да годи, я сам обвяжу. — И тут же Тишка плотно замотал голову атаману.
Заметайлов глянул в зеркало и ухмыльнулся. Шитое цветными нитями изображение какого-то рыцаря оказалось прямо на лбу. Правда, не всего рыцаря, а только его щит, шитый серебром, да часть руки с копьем.
А со двора, через открытое окно, долетали властные, берущие за душу крики:
— Батюшку атамана бы узрить! Хоть одним глазком. Ненавистницу-то нашу порешили, теперь бы и за других.
— Что же будет-то? Государя-то нет. А если его именем? — Заметайлов круто повернулся и снова подошел к столу.
Отыскал лист чистой бумаги, присел в кресло, взял в руки перо, лежавшее на чернильнице, и стал с трудом выводить слова: «Любимые чада и братья! От имени его императорского величества объявляю, что по власти всемогущего бога за нужное нашел я без сумнения идти против злодеев-дворян в походы и вас к тому взываю…»
Поверят ли словам? Надо бы скрепить печатью. Да где взять-то? Вспомнил вдруг, что видел в столе графа перстень-печатку. Нашарил среди бумаг тяжелое золотое кольцо. Намазал чернилами неясную резьбу и тиснул в углу листа. И даже крякнул от удивления — очень уж четко получился щит, а над ним рука с обнаженной саблей.
«Печать хоть и не царская, а сойдет», — подумал Заметайлов и стал надевать кольцо на палец. Но видно, не для таких рук было оно сработано. Кольцо не лезло, и атаман торопливо положил его в карман.
За окном слышались выкрики:
— Атамана сюда, атамана! Зрить хотим!
— Батюшку-заступника!
МЕТЕЛКА — ЖЕЛЕЗНЫЙ ЛОБ
На первый весенний праздник тесно стало от карет, рыдванов, колымаг на дороге, ведущей к даче сенатора Бекетова. Снег только еще сошел, дорогу изрядно развезло, в открытом поле колеса вязли по втулку. По сторонам торчали уже подсохшие стебли прошлогоднего камыша, сухой травы, но для колесного хода путь там был негожий. И все же, несмотря на распутицу, гостей не удержать — все стремились попасть на званый обед к Бекетову. Кончился пост — нудный и долгий. Кончилось и тяжкое волнение, охватившее Русь из конца в конец. Самозванец воспринял смерть от руки палача. Его сообщники повешены, другие клеймлены и посланы на каторжные работы, а по спинам попритихшего мужичья вновь гуляет господский кнут. В Астрахани, за Красным мостом, у церкви Афанасия Афонского до сего времени красуются виселицы, колесо и плаха.
Ну как тут не возрадоваться, не воздать хвалу господу, не погулять, позабыв прежний страх и оторопь. Да и прежде только Бекетов клич кликнет, а господа астраханские, как воробьи на овес, налетят со всех сторон. Знают наперед — будет в Началове сытно, пьяно да весело…
На просторном дворе ржали лошади, переругивались возницы, на псарне повизгивали борзые. Суматоха охватила двор. Еще оживленнее было в обширных залах сенатора. Астраханская знать нарядилась отменно. Отблески свечей (день был сумеречный) дробились в алмазных пуговицах, на галунах кафтанов, в усыпанных драгоценными каменьями золотых орденских знаках. Даже архиепископ Мефодий блистал новым, только что сшитым одеянием. На могучей груди ходуном ходил большой алмазный крест. Темно-русые усы и еще совсем темная, без единого седого волоса, борода были тщательно расчесаны и напомажены. На правой руке четки из граненого орлеца. Эта рука часто воздевалась кверху. И каждый взмах посылал в пространство ослепительную молнию. Сам Бекетов несколько раз облобызал его пухлую руку. Желанным гостем везде был Мефодий. Во время бунта в обличении самозванца был архиепископ упрям и неистов. Это он в одной из проповедей возгласил, что Пугач не только не возьмет Астрахани, но не увидит и Черного Яра. Вот ведь какой прозорливец.
Теперь собравшиеся с облегчением, даже с некоторой веселостью говорили об отгремевших событиях. Поздравляли Мефодия с дорогим подарком — алмазным крестом, который пожертвовали ему астраханские купцы. Архиепископ скромничал:
