Атака! Атака! Атака! - [17]

— Кто из вас мой папа? — спросил мальчик и поджал ногу.

— Вот он, — торопливо сказал Белобров.

— Он, — подтвердил Дмитриенко.

— Я, — сказал Гаврилов и шагнул вперед. — Я, Игорешка…

— Я хочу писать, — сказал мальчик и опять поджал ногу.

В гарнизон они вернулись поздно. Игорь спал, обвиснув на плече Гаврилова. Дмитриенко снял с Долдона веревку, раскрутил ее и зашвырнул в залив, там с шумом поднялась недовольная птица. Гаврилов был хмур и бледен. Растянувшись, они пошли по мосткам, бревна опять захлюпали под ногами, на кораблях гоняли пластинки, казалось, они никуда не уезжали.

«Где небо южное так сине, где женщины, как на картине, там Джо влюбился в Кло», — пела пластинка.

— Кло, это что за имя? — спросил Белобров

— Клотильда. — Дмитриенко побежал догонять телегу с бидонами и кучером-краснофлотцем. Долдон побежал следом.

Белобров повесил на руку Гаврилову корзинку с кроликом и двинулся к парикмахерской, а Гаврилов пошел домой.

Дверь за ним бахнула, как зенитка, и Белобров сразу не понял, что это действительно на сопках ударили зенитки. Начался ночной налет, к которым здесь привыкли. К зениткам на сопках присоединились зенитки Базы, по небу заметались прожектора.

…В парикмахерской Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. В кресле сидел штурман Звягинцев, он заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.

— Настоящая, — сказал он Шуре, — в дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.

— Компресс, — приказала Шура и кивнула.

Старшина Тепляков возле оцинкованного бака тряс на колене Шуриного ребенка. Зенитки били как оглашенные, но даже через их треск было слышно, как тянул немец. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их, мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым. Киля яростно выметала его пегие волосы.

Когда Белобров подошел к парадной, в сопках грохнуло так, что во всем доме заныли стекла.

Гаврилова на кухне не было, из комнаты доносилось бормотание, Белобров прислушался — говорили про налет.

— Он ничего кроме воды сверху не видит, — говорил Гаврилов, — вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…

В комнате что-то упало и детский голос спросил:

— Папа, что это упало?

— Это я стол задел, — ответил Гаврилой. — Ты спи. Положи подушку на ушко.

— Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел и Белобров растерялся.

— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова, — совсем заложило… Ты спи давай._ У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко, на полуслове, включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. — Ни Женю не помнит, ни Лялю… а ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю… Ничего общего, — он махнул рукой. — Раздевайся, чай будем пить, с шиповником. — Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать.

— Если ты так считаешь твердо… — выдавил Белобров, но, что «считаешь», и что «твердо», он не знал.

— И что? — задавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь. — Если этот не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… И кому мне посылки посылать? Может, самому лопать?! А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша… Нет уж, я один, и он один.

И Гаврилов пригрозил кому-то невидимому пальцем.

В комнате опять заскрипело, Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.

— Перепутал, — он повертел ее в руках, — закрытая банка. Той нет.

Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.

— Хороший мальчик, — неуверенно сказал он. — У меня, говорит, там ежик ушастый был… ну, в смысле, у них…

…Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушонки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Передо мной залив, по нему плывет баржа. Едет машина с плоскими синими огнями, идет человек. Где-то в квартире, наверное, на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем…

— Послушай-ка, Сашок, — вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, — у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а? У меня губа оттянутая и у него… — И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.

— Дай тазик, дурак. — Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.

Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, меня тошнит, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой вытаскивает из-под затемнения пустую банку.

— Может, Глонти привезти? — спрашивает мой папа.

Я не знаю, что такое глонти, я думаю, что глонти это клизма.

— Не надо глонти, — кричу я, — я больше не буду! — И икаю, икаю.