Атака! Атака! Атака! - [16]

«Дорогая моя Варя!» — опять начал Белобров.

— Слушайте, товарищи моряки, — сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке и со злыми бровками, — какие вы принципиальные, что над душой стоите. Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает. И волка своего заберите, здесь нельзя.

Они вышли из разбитого, в лесах, вокзала.

— Собачка, собачка, — закричали с лесов девушки, — почему у тебя такой хозяин длинный?

Было первое в этом году настоящее утро. Солнце припекало, залив блестел.

— Да иди же ты рядом, проклятая собака, — бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул, как паровоз.

— Может, он ездовой, — заныл Дмитриенко. — Возьми хоть кролика, Саш.

— Нет, — сказал Белобров и заложил руки за спину. — Не хочу разрушать ихнее братство. Потом, ты со зверями — это очень красиво.

Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу, но в глазах у него было что-то недоступное ни Дмитриенко, пи Белоброву, что-то из другой, неизвестной им гавриловской жизни. За три года они вроде узнали друг о друге все, по этого выражения глаз Гаврилова они не знали.

— Возьми кролика, подлец, — опять заныл Дмитриенко, — ну, я ошибся… ну что же, ну, я признаю…

Белобров опять засмеялся и пошел впереди.

Вдоль длинных деревянных пирсов, вперемежку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя. Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикивались с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку, в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными.

Впервые с начала войны Белобров вдруг подумал, что война, наверное, скоро кончится, ну не очень скоро, но все-таки скоро. И что, может, он останется жив. От этой мысли он улыбнулся. Но Дмитриенко растолковал его улыбку превратно и сказал, что его, Дмитриенко, боевого офицера, девушки принимают за грибника, и что это свинство.

— Давай кролика в камеру хранения сдадим, — сказал он, — жарко.

— Кроликов не принимают, — железным голосом сказал Белобров. — И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?

Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с рслепительной улыбкой, а полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.

Город спускался к морю. Он был разбит бомбежками и выжжен «зажигалками», на пустырях, возникших после бомбежки, давно были протоптаны тропинки, движение на них было людное. Часть пустырей была занята под огороды, сейчас там жгли прошлогодний мусор, и развитый город производил мирное впечатление.

У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.

— Мороженая? — строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закрыв глаза, попробовал на вкус.

— Да ни боже ж мой, — сказала проводница. — Кролика где брали?

Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот». И боты у нее были такие, как у Вари в поезде. Ои сунул деньги, больше па сто рублей. Старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.

Внизу, на пирсе, раздались крики. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.

Когда Белобров вернулся к своим, те смотрели на плывущий на горе трамвай.

— Что-то они мне больше казались, трамваи-то, — сказал Дмитриенко и ласково всунул в руку Белоброва ручку от корзины с кроликом.

Черный, с красной звездой, паровоз, возникший из вечернего тумана, был сырой, будто его облило дождем.

— Феликс Дзержинский, — сказал Дмитриенко.

— Что? — спросил Гаврилов.

— «Феликс Дзержинский», название паровоза, — виновато повторил Дмитриенко, и они быстро пошли по гулким доскам перрона.

Так я и запомнил их на всю жизнь. Двух худых и длинных, а одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках, и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами.

— У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! — вдруг почему-то закричал Гаврилов.

Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника, он был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.

— Ты Игорь? — спросил Гаврилов.

На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.

— Ты Игорь? — повторил Гаврилов каким-то страшным шипящим голосом.

Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.

— Да Игорь, Игорь! — заорал Белобров. — У него же написано, ну смотри же…

На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «Игорь Гаврилов, 5 лет» и адрес, куда я ехал.