Астрея. Имперский символизм в XVI веке - [15]
Так в Италии снова возрождается гибеллинизм, а слова Ариосто можно сравнить с тем, как Данте приветствовал Генриха VII, призванного вернуть правление Астреи и золотой век. На возражение о том, что обращение Ариосто к каролингскому эпосу, как к способу передать желаемое, было поэтическим приёмом и не должно восприниматься всерьёз как политическое заявление, можно ответить, что ре-феодализация воображения, которую воплощает поэма, уже сама по себе являлась симптомом нового положения дел, по сравнению с прежними попытками рассеять тьму Средних веков через его ре-классицизацию.
Ариосто, кроме прочего, говорит и о тех новых, неизвестных римлянам мирах, которые были открыты недавно, повторяя широко распространённое убеждение, что сами эти открытия являлись предвестиями новой мировой монархии. Пророчица в поэме говорит, что Богу было угодно держать пути в эти неизвестные земли скрытыми до тех пор, пока он не явит нового императора. Она предвидит времена, когда будут сделаны эти открытия и когда появится государь мира в лице Карла V[69]. Эти отрывки раскрывают нам смысл знаменитого герба Карла с двумя колоннами и девизом Plus Oultre (Илл. 3а). Помимо очевидного значения о том, что его империя простиралась дальше Геркулесовых столбов, ограничивавших римские владения, герб подразумевал и тот самый пророческий смысл, что волею Провидения открытие новых миров совпало по времени с появлением человека, который должен был стать Dominus mundi в более широком смысле, чем вкладывали в это понятие римляне. Жироламо Рушелли намекал на это в своём комментарии к эмблеме[70]. Так старый аргумент Провидения был приспособлен к новой географической ситуации.
Пышные демонстрации герба сделали его известным по всей Европе. Он снова вызвал к жизни призрак империи из Средних веков, но в модернизированной форме.
Личность самого Карла также отчасти способствовала появлению мечты или иллюзии о возрождении Священной Римской империи в её именно священном аспекте. Вероятно, второй Шарлемань чем-то походил на своего тёзку и был простым и недалёким человеком, но искренне при этом осознававшим важность своего служения. Движимый сильным габсбургским религиозным чувством, он держал себя очень скромно в своём высоком положении и ощущал глубокую ответственность за ту божественную силу, которая, как он верил, была у него. Мир видел целостность его натуры и был впечатлён сценой отречения, когда он отказался от всего своего величия, чтобы провести остаток дней в монастыре. И его слабость ничуть не умаляла искренности этого жеста, находившегося в соответствии с тем отношением к работе, которое он демонстрировал всю жизнь. Отношение Карла к своей власти возрождало уважение к религиозной стороне имперского титула.
3a. Герб Карла V. Из книги «Magnifica pompa funerale Антверпен (Плантен), 1559
3b. Карл V и его противники. Гравюра Мартена ван Хемскерка из книги «Divi Caroli V Victoriae» (1556)
Эта сторона традиционно подразумевала обязанность нести Слово Божье язычникам и защищать его от их нападок. В случае Карла это выразилось в распространении креста в Новом Свете вместе с имперским стягом, и в победах над турками. В ранних спорах империи с папством, как мы видели, имперская власть пришла к осознанию своей миссии реформирования церкви. Эта идея глубоко захватывает Данте[71], и она же присутствует в романизированном гибеллинизме Петрарки. С Карлом V реформистская миссия империи снова заметно выходит на первый план. Несмотря на его жёсткое отношение к яростному мятежу Лютера, есть основания полагать, что императору были близки некоторые взгляды Эразма, последователи которого в Испании связывали эразмианскую реформу с миссией, возложенной на императора Провидением[72].
Автором наиболее известного имперского оправдания разграбления Рима стал Альфонсо де Вальдес, в идеях которого видны следы старой гибеллинской аргументации в пользу имперской реформы, выдвинутой теперь последователем Эразма. В его знаменитом диалоге Лактанция и архидиакона[73] два собеседника обсуждают этот погром. Архидиакон видел его своими глазами и был потрясён до глубины души. Лактанций же (не случайно названный в честь известного христианского протагониста империи времён Константина) возражает, что это папа развязал войну и посеял рознь между христианскими государями. Он указывает на скандальные нравы духовенства и его пресловутую алчность. Господь, говорит он, послал непревзойдённого Эразма доказать необходимость реформы, но того не послушали, и тогда Господь послал неистового Лютера. Церковь не послушала и его, и Господь был вынужден допустить разграбление Рима как последнее божественное предостережение. Лактанций считает, что теперь, когда папа находится в руках императора, он больше не сможет творить зло. Наконец, архидиакон, убеждённый этими доводами, призывает императора использовать представившуюся ему возможность и реформировать церковь. Это была крайняя позиция, которую сам Карл (переживавший и сожалевший о погроме), возможно, и не разделял, но, распространившись по Европе, подобные толки вызывали в умах людей мощный призрак идеи императора-реформатора
