Асфальт в горошек - [12]

И тут же бьет по глазам алым цветом.

Маки. Маки на крышах среди зеленой травы, шелковая красная волна под теплым ветром. Нежные, тут же вянущие, если их сорвать, цветы, иногда с иссиня-черным кольцом в сердцевинке. Маки на крышах, трогательный символ… Навсегда исчезнувший символ навсегда исчезнувшего города.

Как-то очень давно мы с мужем шли по Волгоградской, где жила в то время моя сестра, и почти в самом начале наткнулись на небольшое кладбище, где были похоронены солдаты, умершие во время войны в ташкентских эвакогоспиталях. На могильных плитах, ушедших в землю, даты рождения: двадцать первый, двадцать второй, двадцать третий… И все вокруг красно от маков, словно залито кровью.

О боль души моей, ностальгия…

И сколько же цветов моей юности успело увянуть!

Непременные майские букеты — ирисы, бульденежи, сирень. Махровая, красно-фиолетовая, персидская сирень. А ирисы росли, как сорняки. Повсюду эти листья-стрелы, и еще рыжие лилии без запаха, цветущие всего один день. И конечно ночная красавица, душистый цветок. Тоже живущий всего ночь. Увитая недолговечными разноцветными вьюнами живая изгородь. А у нас во дворе все было затянуто темно-зеленым хмелем, который больно жалился, и все руки у нас были в розовых царапинах-ожогах. И маклюры, странные деревья с плодами, похожими на зеленый апельсин, только совсем несъедобными. Такие же росли около Дома коммуны. И вообще все улицы были в клумбах. Движения почти не было, и даже на Малясова росли канны. Темно-красные листья, и ярко красные цветы. И какие-то кусты с кистями бледно-голубых соцветий, мальвы, а около общежития фирмы «Юлдуз» — и кусты гибиска.

Однажды я познакомилась с очень любопытным семейством. Отец с матерью и дочь с сыном. Дочь Римма продавала на Алайском георгины. Мы разговорились, и она пригласила меня посмотреть. Я стала бывать у них дома. Они выводили поразительно красивые сорта георгина, имевших свои имена. Мне запомнились лимонно-желтые «Сергей Есенин». А еще они разводили ткачиков, черно-оранжевых птичек, в буквальном смысле «ткущих» гнезда-мешочки.

И поэтому их двор походил на сказку.

На Малясова-Кренкеля жили люди непростые. Партийные работники, чиновники высокого ранга. Тогда там жил и Рашидов. Рая Володина рассказывала, что когда-то Рашидов жил на Финкельштейна в обычном коммунальном дворе, почти на повороте с улицы Каблукова. И его старшая дочь Соня дружила с Эллой, дочерью известного на весь Ташкент сапожника Гургена, соседа Рашидовых. Третья дочь Гуля дружила с соседкой Эдой Пейсахович, и учились они в одном классе. Дружба эта сохранилась и поныне. Сама Гуля работала в комитете по науке, а муж ее одно время был министром иностранных дел Узбекистана, а потом послом, вроде бы в США. Вот так. К вопросу о равенстве и неравенстве… И, кстати, к вопросу о национализме.

Напротив жили семьи Мины Борисовны Шамшидовой, Игоря Тарасевича, моего одноклассника Саши Буша, как уже сказано, Гулямовых. А ниже, почти в конце Кренкеля, жила семья профессора ТашМИ Мирсагатова. Моя мама дружила с его женой Катей, очень милой и доброй женщиной, тоже рано умершей. Но успевшей подарить мужу четверых детей: Таню, родившуюся со мной в один день, Ромку, Маю и Нину. Потом я прочитала в «Звезде Востока», что во время войны частой гостьей в доме профессора была Анна Ахматова.

Напротив красивого дома моей приятельницы Гоши — это Гоар — был один любопытный двор. Там жил мой знакомый Генка, в родне у которого был священник, невероятная редкость по тем временам, и когда он приезжал, все дети собирались на него посмотреть.

По вполне понятным причинам вопросы религии в моей семье не затрагивались, и хотя мама красила яйца и пекла куличи на христианскую пасху и покупала мацу на еврейскую, это скорее была дань внешним традициям. Впервые я увидела икону в ящике стола у девочки из нашего двора, Томы Корсунской. Я спросила, что это такое, а она на меня шикнула. Позже, у портнихи Анны Ивановны, я увидела красивую маленькую миниатюру, привязанную ленточкой с спинке кровати. Я, конечно, ее схватила, мне тут же дали по рукам, а позже мама объяснила, что это образок святой Анны. Но тогда подобные вещи меня не интересовали.

И вообще я могу перечислить всех, кто жил на Малясова от дома двадцать четыре до самой Энгельса. Почти на углу Энгельса был домик с мемориальной доской памяти Виктора Малясова — мальчика, погибшего на войне. Кстати, это хорошее знание всех закоулков однажды сослужило мне великую службу, и, возможно, спасло от насилия или чего похуже. Историю эту я так и не рассказала родителям. Не знаю почему. Но страшнее ничего в жизни не переживала.

А все начиналось очень просто. В библиотеке на Гоголя, по-моему, объявили литературный вечер. Вернее, вечер поэзии. Начало в семь вечера. А когда я приехала, оказалось, там что-то отменили или перепутали… Словом, вечер не состоялся. Почему я так подробно — было всего около восьми вечера. Правда, зима и темно. А я, конечно, в теплом пальто и туфлях-балетках, поскольку про сапоги тогда еще известно не было.

Когда я вышла из трамвая на углу Энгельса-Урицкого и пошла к Малясова, встретился мне молодой человек. Можете считать меня фантазеркой, но от его взгляда мне стало не по себе. Что-то очень неприятное. Но я решила, что мне это кажется, и пошла дальше. Свернула за угол. Иду. И тут, честно, не знаю, что заставило меня оглянуться. Бежит. За мной. И черное расстегнутое пальто развевается…