Арзамас-городок - [139]
Теперь, когда увидели свет «Очерки…», Мария Семеновна сочла необходимым встретиться с Белинским, с благодарностью поднести ему свою новую книгу.
Они встретились в редакции журнала. Белинский, какой-то внутренне напряженный, излишне суетливый, увлек ее в свою рабочую комнату, скорее похожую на кабинет заурядного чиновника.
Критик — сутуловатый, нескладный, долго гремел простым стулом и все вглядывался в нее своими зоркими глазами. Они были у него сероголубые, большие, красивые и даже, как показалось ей, искристые. Виссарион Григорьевич наконец утвердился за своим рабочим столом и тотчас обрел спокойную уверенность. Извинился за свою молчаливую неловкость и запросто сказал:
— Так вот вы какая…
Они посмотрели друг на друга и молча поняли, что оба больны чахоткой: их выдавали лица с тем землистым цветом, той худобой, с той затаенной болью в глазах, которую могут уловить друг у друга только давно больные, обреченные люди.
Белинский, жалея женщину, начал ободрять:
— Мы с вами поденщики литературы… Берегите себя! Вас хвалит Некрасов. Он назвал ваши путевые очерки подарком русской публике, и это верно. Очерки, Мария Семеновна, действительно долго будут стоять на книжной полке русских путешествий.
Критик сухо покашлял, было, схватился за грудь, но уже заученно сглотнул кашель и отвел от груди ладонь, мягко опустил ее на бумаги.
Жукова не заметила, как Виссарион Григорьевич увлекся, заговорил горячо, на его впалых щеках проступили робкие пятна розового румянца.
— Ваши очерки, Мария Семеновна, живо напоминают мне «Письма русского путешественника» нашего незабвенного Карамзина.
— Да где же мне! — застеснялась Жукова.
— Нет-нет, уж я-то знаю, вы не скажите! — Белинский вскинул тонкие свои персты, водворил на место челку густых темных волос, как-то картинно смахнул со лба легкую испарину и повысил голос. — Та же легкость, та же занимательность, тот же приятный слог, да и взгляд на предметы верный. Восприятия ваши так же остры, как у Николая Михайловича. Но главное: вы покоряете читателя теплотою своего женского чувства. Вы так славно провели меня по красотам Южной Франции — чувствительно благодарен!
Ей надо было отвечать любезностью. Она ответила правдой:
— Я, Виссарион Григорьевич, рада — счастлива!, что вы ввели меня в русскую литературу…
Критик с досадой махнул рукой.
— Не-ет, это припишите себе, сударыня. Легко пересказать содержание книги, даже пуститься в критику, когда имеешь свой взгляд на отечественную словесность, а попробуй-ка, хоша бы и Белинский написать книгу вместо Марьи Жуковой… Каждому свое! Ну-с, а что вы теперь?
— У меня теперь роман на столе…
— Опять о женщине… Хорошо бы из жизни простых людей да слогом покрепче. И вот что: обязательно из русской жизни! Мне те ваши повести более нравятся, где действие развертывается у нас, в России. У нас и язык поярче… И еще: вам известно таинство женского страдания, оно так воздействует на читателя, помните и об этом…
— Какую женщину обойдут страдания… — призналась Жукова.
— Это я давно понял, Мария Семеновна… — Белинский с пониманием взглянул на писательницу и перевел разговор на другое:
— Вы родом-то откуда?
— Из-под Арзамаса. Родитель уездным стряпчим, большая семья…
— Вот как! А я ведь пензенский, из Чембар. Проезжал ваш городок — от Москвы уголок… Собор там у вас подняли великолепнейший! Ну, не давайте же себе спуску, да не закиснет ваше перо в чернильнице!
В дверь кабинета критика легко постучали. Белинский извинился и встал.
— Рога трубят, Мария Семеновна. Сегодня у нас редакционный сбор, еще раз простите.
Он проводил ее до дверей.
— Надеюсь на встречу! И пусть в вас не угасает святой непокой мысли и духа!
Оставшись один, застегивая верхнюю пуговицу сюртука, критик подумал: жизнь у Жуковой будет коротка, зато ее погудка долга. Но поработаем, поработаем еще — успокоил он и себя.
Второй встрече писательницы и критика не суждено было сбыться…
В кабинете Ступина Свешников объявился радостно взволнованным.
Иван теперь первым помощником академика в классах, да и доверенным по хозяйственной части. Недавно ездил в Оренбург, отвозил иконы для иконостаса казачьего собора, получил там расчет и благополучно вернулся. Ученье Свешников закончил. 9 января этого сорок шестого года ему и нижегородцу Николаю Рачкову присланы из академии художнические аттестаты. Кстати, прибыла из столицы и приятность дня самого Ступина. Академия представила его к награде орденом Святого Владимира четвертой степени за многолетние труды по обучению юношества благородному художеству.
Накануне над Арзамасом гремела гроза, пал на землю шумный ливень, и сегодня в открытое окно кабинета входила бодрящая свежесть.
— Александр Васильевич, вы не поверите… К нам гостья необыкновенная!
— Так уж и необыкновенная…
— Мария Семеновна Жукова просила доложить!
Академик, разом взволнованный, встал с кресла.
— Проси, Ваня, проси! И в самом деле, в кои-то веки. Сюртук подай! Художнику семьдесят. Но выглядит он еще бодро, тщательно следит за собой. Да и давно стало привычкой: негоже опрощаться до халата перед учениками, небрежен мастер в одежде, неряшлив он и в работе. Священнодействовать за мольбертом надо в галстуке. Вон Карл Брюло…
Тема, выбранная писателем, — первые годы существования почитаемого и в наши дни богохранимого центра православия Саровской пустыни. Повествование «Ярем Господень» — это и трудная судьба основателя обители иеросхимонаха Иоанна, что родился в селе Красном Арзамасского уезда. Книга, написана прекрасным русским языком, на какой теперь не очень-то щедра наша словесность. Кроме тщательно выписанной и раскрытой личности подвижника церкви, перед читателем проходят императорствующие персоны, деятели в истории православия и раскола, отечественной истории, известные лица арзамасского прошлого конца XVII — первой половины XVIII века. Книга несет в себе энергию добра, издание ее праведно и честно послужит великому делу духовного возрождения Отечества..
В этом сборнике собраны воспоминания тех, чье детство пришлось на годы войны. Маленькие помнят отдельные картинки: подвалы бомбоубежищ, грохот взрывов, длинную дорогу в эвакуацию, жизнь в городах где хозяйничал враг, грузовики с людьми, которых везли на расстрел. А подростки помнят еще и тяжкий труд, который выпал на их долю. И красной нитью сквозь все воспоминания проходит чувство голода. А 9 мая, этот счастливый день, запомнился тем, как рыдали женщины, оплакивая тех, кто уже не вернётся.
Кто она — секс-символ или невинное дитя? Глупая блондинка или трагическая одиночка? Талантливая актриса или ловкая интриганка? Короткая жизнь Мэрилин — сплошная череда вопросов. В чем причина ее психической нестабильности?
На основе документальных источников раскрывается малоизученная страница всенародной борьбы в Белоруссии в годы Великой Отечественной войны — деятельность партизанских оружейников. Рассчитана на массового читателя.
Среди деятелей советской культуры, науки и техники выделяется образ Г. М. Кржижановского — старейшего большевика, ближайшего друга Владимира Ильича Ленина, участника «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», автора «Варшавянки», председателя ГОЭЛРО, первого председателя Госплана, крупнейшего деятеля электрификации нашей страны, выдающегося ученогонэнергетика и одного из самых выдающихся организаторов (советской науки. Его жизни и творчеству посвящена книга Ю. Н. Флаксермана, который работал под непосредственным руководством Г.
Дневник, который Сергей Прокофьев вел на протяжении двадцати шести лет, составляют два тома текста (свыше 1500 страниц!), охватывающих русский (1907-1918) и зарубежный (1918-1933) периоды жизни композитора. Третий том - "фотоальбом" из архивов семьи, включающий редкие и ранее не публиковавшиеся снимки. Дневник написан по-прокофьевски искрометно, живо, иронично и читается как увлекательный роман. Прокофьев-литератор, как и Прокофьев-композитор, порой парадоксален и беспощаден в оценках, однако всегда интересен и непредсказуем.
Билл Каннингем — легенда стрит-фотографии и один из символов Нью-Йорка. В этой автобиографической книге он рассказывает о своих первых шагах в городе свободы и гламура, о Золотом веке высокой моды и о пути к высотам модного олимпа.