Артем Гармаш - [62]

— Вот что, мать, — перебил ее отец, — кажется, в самом деле давай кончать с этими страхами. Как раз и новый цикл начинается.

— Какой цикл?

— Внуки. Это же снова появятся скарлатины… Хорошо еще, что Днепра в Харькове нет. А впрочем, нет Днепра, зато есть Лопань с ее известными на всю Украину… водоворотами!

— Вон ты про что! — догадалась мать, нисколько не обижаясь.

— Вот именно. Про твои страхи да ахи. К тому же часто безосновательные. Будто у смерти только и заботы, как бы людям пакости делать. А ведь это неверно.

— Ты уж совсем как Максим Горький.

— Принимаю как комплимент себе.

Мирослава оживилась вдруг. Уже из самого сопоставления имени писателя и темы догадалась и спросила:

— Это тетя Варя журнал принесла, где «Девушка и Смерть»?

— Говорит, ты ее просила.

— Да.

— Ну, а тем временем мы с матерью прочли. Маленько подискутировали.

— Люблю Горького, — отозвалась Марина Константиновна, — его роман «Мать» три раза прочитала. Ниловна мне как родная сестра. А это вдруг такое намудрил! Просто совестно за него. Смерть в родные сестры Любви навязал.

— Не Горький навязал. Сама Любовь покорила Смерть своей самоотверженностью. Прекрасная сказка. И даже так скажу — политически очень ко времени: не в бровь, а в самый глаз всем этим сологубам, винниченкам с их курносыми мефистофелями. Непременно, дочка, прочти.

Мирослава взяла журнал, лежавший на одеяле, и поднялась.

— Ты берешь? Я хотел еще раз на сон грядущий…

Мирослава поцеловала отца в голову.

— Нет, папа, ты усни.

Потом поцеловала мать и пошла из комнаты. Была уже у порога, как вдруг отец сказал:

— Славонька! Извини, задержу еще на минутку. Если уж берешь, прочитай мне хоть концовку. С того места, что начинается словами: «С той поры…»

Мирослава вошла в полосу света, раскрыла журнал, нашла нужное место. Но читать в полумраке было трудно. Приходилось каждое слово разбирать. Поэтому читала медленно. И казалось, что это потому, что девушка вдумывалась в каждое слово.

С той поры Любовь и Смерть, как сестры,

Ходят неразлучно до сего дня,

За Любовью Смерть с косою острой

Тащится повсюду, точно сводня.

Ходит, околдована сестрою,

И везде — на свадьбе и на тризне —

Неустанно, неуклонно строит

Радости Любви и счастье Жизни.

Поздно ночью мать проснулась и увидела в столовой полоску света на стене — из неприкрытой двери в комнату дочери. «Вот так зачиталась!» Мать встала с постели и вошла к дочери.

Мирослава лежала на кровати одетая, только без туфель. Видно, сон настиг ее внезапно.

Мать постояла минуту возле нее. Потом укрыла пледом, погасила лампу и вышла.

Проснулась Мирослава от какого-то резкого звука. Села на кровати и в первый момент никак не могла сообразить, где она и что с нею. И что это за звук был? Только когда в столовой начали бить часы, поняла: пружина звякнула, как всегда, перед боем. Сосчитала удары — пять часов. «Ой, целых три часа спала!» Она неслышно, в одних чулках подбежала к окну и выглянула во двор. Все окна на обоих этажах были еще темны, и только два окна в квартире Бондаренко ярко светились. Девушке от волнения стало трудно дышать. «Но почему же Мария Кирилловна не забежала? Ведь обещала!»

Быстро сунув ноги в туфли, она вышла в переднюю. Ощупью в темноте нашла какое-то пальто, накинула на плечи и с непокрытой головой кинулась к выходу. Но не успела она открыть дверь, как дорогу ей преградили двое в серых шинелях с винтовками в руках.

— Куда? Назад! — хрипло гаркнул один.

Мирослава от неожиданности отшатнулась и захлопнула дверь. Быстро прошла в столовую. Тут уже мать, услышав ее шаги, зажигала лампу. Мирослава подошла к матери.

— Мама! Ты только не волнуйся. Гайдамаки.

— Где? — обмерла мать.

— На крыльце, у входа. И у Бондаренков, наверное, тоже.

— Ой, беда! — ахнула мать.

— Не волнуйся. Осторожно разбуди отца.

А сама вошла к себе, остановилась посреди комнаты и спросила сама себя: «Что я должна сделать прежде всего?» Сразу вспомнила, как жандармы, так же вот ночью, не раз приходили за братом. Однажды он даже сунул ей под подушку какую-то книгу. Решила: нужно прятать. Но стала думать, что спрятать, и не могла вспомнить — попросту прятать было нечего. Не то время! Борьба — в открытую.

И в этот миг снаружи с грохотом открыли дверь — забыла закрыть на задвижку, — затопали сапогами в передней. Ввалились в столовую.

Мирослава тоже вышла туда.

Пятеро было их, гайдамаков. Офицер, в сивой смушковой шапке с зеленым донышком, стоял у окна с наганом в руке, а рядовые рассыпались по комнате — заняли с винтовками наготове все выходы. Один, верзила с серым, землистым лицом и белесыми, точно бельма, глазами, чуть не уперся в грудь Мирославе штыком.

Но не лицо гайдамака привлекло внимание девушки в эту минуту — лица она уже перевидала всякие, — а штык. Так близко, возле своей груди, она видела штык впервые. Но, как ни удивительно, страха в себе она не чувствовала. Никакого страха! Смотрела спокойно на штык: четырехгранный, на конце срезанный на конус, но не по всем граням, а только по двум. Почему?

— Вы Мирослава Супрун? — спросил офицер.

— Я Мирослава Супрун, — ответила спокойным голосом.

— Где скрывается сейчас Гармаш? Знаете такого?