Чуть в стороне, на такой же грязной простынке, пристроилась девочка с забинтованной рукой. Наверное, у её родителей не нашлось денег, чтобы заплатить за более приличные условия для малышки, а может, у неё и вовсе нет родителей. Из всех людей, лежащих вокруг, она одна обратила внимание на чужую боль. Как будто ей мало своей.
— Как тебя зовут? — силясь забыть жуткие картины сна, прошептал Армин. Малышка подползла ближе, широко улыбнулась:
— Агни. Вы не видели моего папу? Он высокий, очень, а волосы у него как у меня, и ещё усы, — для большего сходства девочка подцепила здоровой рукой прядку тёмных волос и приложила к губам. — Он пошёл в церковь. Сказал, что скоро придёт. Когда всё рушилось, я испугалась и убежала, а потом мне сказали идти сюда, потому что так папе будет легче меня найти. Я уже давно жду, а его всё нет и нет!
Армин молчал. Молчал, понимая: шанс, что мужчина просто потерял свою дочь и не может отыскать, почти нулевой. Самое вероятное — отец Агни погиб, пытаясь отыскать её после появления женской особи. Девочка, правильно поняв молчание, грустно протянула:
— Ну вот… Его почему-то никто нигде не видел. Но папа же придёт за мной, правда? Папа слишком любит меня, он не бросит меня здесь… Ой, уйди уже!
Последняя часть фразы относилась к наглой жирной мухе, попытавшейся сесть девочке на нос. Жужжа, насекомое переместилось на стену. Армин занёс руку, чтобы прихлопнуть его — и вздрогнул. Вспыхнули где-то в памяти безумные глаза Эрена, поднятая для удара рука. Нет. Титана.
Муха улетела куда-то в сторону — туда, где Армин при всём желании не смог бы её достать. Ничего страшного.
Пусть она и просто насекомое… даже мелкие твари хотят жить.
Присохшие повязки отдираются с трудом — кажется, легче содрать лоскут кожи. Там, под бинтами, невыносимо чешется, почти горит. Сильнее боли, сильнее разума — только желание прекратить невыносимый зуд. Армин стискивал зубы, приказывал себе терпеть — и снова скрёб неаккуратные швы, покрытые жёсткой коркой, сдирал её и кусал губы, чтобы не взвыть в голос. Под ломающимися, содранными ногтями расходились края ран, расползались тонкие повязки. Внутри словно поселилось что-то мелкое, копошащееся, щекочущее. Например, личинки мух, вгрызающиеся в плоть изнутри. Армин поднял руку — и зажмурился, чтобы не видеть засохшую кровь, забившуюся под ногти.
Нужно терпеть. Держаться. Когда заживёт — станет легче. Если расчёсывать — занесёшь инфекцию. В такт этим словам всегда киваешь, не задумываясь: они невыполнимы. Трясущиеся руки сами собой тянутся к зудящим местам, впиваются в плоть не хуже зубов титана — и раздирают так же беспощадно. Боль, которую почти жаждешь, чтобы заглушить ею другую — ту, что гораздо хуже. И почти ненавидишь того, кто перехватит нервно сжимающиеся пальцы на полпути, скажет настойчиво и мягко, будто приказывая и умоляя одновременно:
— Не надо.
Кажется, эта рука реальна — как реальны внимательные зелёные глаза, смотрящие почти в упор. Эрен. Снова.
— Отпусти.
— Если не будешь чесать — пущу.
— Не буду.
Пальцы, сдавливавшие оба запястья, разжались. Армин устало выдохнул, отворачиваясь. Повисла тишина, как и во время их первого разговора. Тишина, пахнущая пыльным полумраком, от которого свербит в носу, болят привыкшие к свету глаза.
— Я тут перекусить принёс, а то тебя тут, по-моему, плохо кормят, — лёгкий тычок под выступающие рёбра, нарочито весёлые интонации. — Давай, бери. Я что, просто так всё это тащил? Между прочим, у Саши отвоёвывал…
— Лучше бы я умер.
Эрен подавился остатком фразы, замер. По крайней мере, теперь нет этой невыносимой притворной радости. Не чувствуешь себя разбившим коленку ребёнком, вокруг которого, дурачась, скачет сюсюкающий взрослый. Все слова почему-то кажутся фальшью. Как можно радоваться? Чему?..
В плечи вдавились чужие пальцы — даже немного больно. Эрен говорил, и с каждым словом яростный огонь в глазах полыхал всё ярче:
— Ты можешь говорить что угодно. Можешь мне врезать, если хочешь. Но не смей… не смей сдаваться. Хватит себя жалеть! Знаешь, сколькие погибли? Сколькие ещё погибнут?! А ты — ты жив, и…
— Что со мной будет?
Беспомощность. Растерянность. Будто ведро холодной воды, выплеснутое на разгорающееся пламя.
— Что со мной будет? — повторил Армин, опираясь на плечо Эрена. — У меня нет даже собственного дома. Я не смогу больше сражаться. Если вообще отсюда выйду. Знаешь, сколькие лежали здесь, рядом? А сказать, сколькие ушли? Скольких унесли?!
Уже не слова — крики, на которые оборачивались все, кто мог позволить себе такую роскошь. Не слова — обнажённое отчаяние, слишком долго копившееся внутри. Он не чувствовал себя, не чувствовал мира вокруг, не помнил, что говорил дальше. Полумрак сгустился, окружил тяжёлым, пульсирующим туманом. Армин тонул в нём, всё слабее слыша, как со стороны, собственные короткие выкрики, на какие только хватало воздуха. Уже не связные предложения — невнятные звуки на одной ноте, тот же нечеловеческий вой. Так проваливаешься под воду — понимая, что кричишь, но не слыша толком, только заливается в горло жидкий холод.
Пощёчина. Словно рывок к поверхности. Несколько мгновений Армин лишь судорожно хватал ртом воздух. Сил не осталось, и он устало повис на руках Эрена. Кажется, плакал, беспомощно, совершенно по-детски утыкаясь лбом в плечо. Лишь бы забыть, пусть на секунду, но забыть. Почувствовать тепло — не привычный душащий холод и тишину.
