Армия жизни - [2]

— Обязательно позвони, — заговорчески произнес майор. — Тебе дать денег на телефон-автомат?

— Кстати, да — дерзко ответил Вилли. — Было бы неплохо.

— Это говорит хиппи Вилли, кому я звоню?

— Это Юра. Все нормально-нормально, Вилли, я в «Литера-турке» работаю, приезжай ко мне, — без всяких предисловий выпалил Щекочихин на другом конце.

— У меня денег-то нет.

— Да ладно, ты же хиппи, не доберешься до Очакова?

В Очакове старые кирпичные дома 50-х годов. Квартира на первом этаже. Налево комната, направо кухня, стол с пишущей машинкой, книжные полки, диванчик у окна. Покосившийся пол: если в комнате положить бутылку, она аккурат по параболе скатывается на кухню — чпок — и в погреб.

Аскетичный всеприимный дом, через который прошли многие.

Вилли прожил у Щекочихина пять дней. Щекочихин ругался, что парень ездит на Пушку, волновался. «Я абсолютно убежден, ты должен быть журналистом».

Вилли уехал. Сходил в армию, вернулся. Приехал в Москву поступать. На этот раз уже на журфак.

Щекочихин отчего-то вцепился в Вилли: хотел, чтобы тот практиковался — писал, отправил стажироваться в «Московский комсомолец»… Только Вилли противился: отдел комсомольской жизни командировал его на комсомольское собрание. Текст-то Вилли написал, но больше в редакции не появился.

— Надо делать, что тебе скажут, ты еще никто, тебе надо показать, кто ты есть, а потом выбирать, — ругался Щекочихин.

О хиппи Вилли Щекочихин так и не написал. Хиппи Вилли — это Олег Пшеничный. Много лет он писал для «Новой» о музыке. Щекочихин изменил его судьбу. Как и еще с десяток судеб.

Щекочихину до всех было дело. И с кем я ни говорила, каждый говорил: Щекоч (так его звали и зовут) доверял всем, иногда без разбора. Его жадно интересовали люди. Он не боялся задавать вопросы. Вот придет вам в голову спросить отъявленного хулигана о его мечте? Казалось бы, потерянного человека — о его планах на будущее?

Он спрашивал не как было положено тогда — о любви к родине и партии. Он интересовался, чем человек живет, бытовухой. И это уже было экзотическим событием для того, к кому он обращался, и для того времени — в целом.

Все начиналось с рубрики «Алый парус» в «Комсомолке» 70-ых — излишне демократичной, откровенной по тогдашним меркам рубрике о жизни подростков. Щекочихин был «капитаном» «Алого паруса». В «Комсомолку» письма приходили мешками, молодые люди звонили и искали встречи с журналистами. Сейчас такое немыслимо. «Комсомолка» стала первой, если хотите, социальной сетью. Подростки искали выход своим эмоциям, которые не нужны были порой даже их родителям. Нужны были рекорды, членство в комсомоле, отличная учеба. Это был мир, в котором на полном серьезе, с остервенением обсуждали, объявлять ли бойкот за прогул.

Щекочихин взялся предоставить слово тем, кого не существовало для государства. Неформалы того времени — панки, нацисты, пацифисты, скейтеры, попперы, хиппи, фанаты — они идут у него через запятую. Тогда Щекочихин не предполагал во что выльются все эти движения, воспринимали их как подростковые хобби. Но дотошно копался в причинах подросткового интереса к новой моде.

Он умел говорить с подростками без заискивания и на равных. Он давал слово и не давал оценку словам. Он не пытался скорешиться, пить пиво на скамейке. Но говорил по-взрослому. Я не знаю, почему ему так доверяли.

Тогда у журналиста «Комсомольской правды» и «Литературной газеты» были возможности не только рассуждать о нравах, но и влиять на ситуацию. Щекочихин ездил в командировки, вытаскивал ребят из спецприемников, ручался за них, докапывался до мотивов их поступков.

Подростки — они не меняются, меняются лишь обстоятельства, в которые они помещены. Я сейчас езжу по России, заглядываю в уголки, где до детей нет дела ни государству, ни собственным родителям. Вижу таких же неприкаянных молодых людей, которым нужно понимание, — таких, каких описывает Щекочихин. Или хотя бы, чтобы их услышали.

Щекочихин рассказывает про шпану, деревенских малолетних преступников, аскеров, фарцовщиков… А я вижу в них сегодняшних подростков, с которыми говорю. Но вот разница: они уже не ищут поддержки в офлайне и не хотят с вызовом говорить с журналистом, они зарылись в социальные сети и ищут ответы на все вопросы там. Поэтому их голос почти не слышен. Как будто их нет. Строчкой в новостях — об очередной трагедии, громадой слов в очередной аналитической передаче на федеральном канале — о нравах современных детей.

То, чему учит Щекочихин, — слышать и спрашивать.

За годы ощущение безнадеги у подростков никуда не делось.

Этот сборник текстов Щекочихина не только о подростках — об эпохе, в которой было запрещено выходить за рамки предписанного свыше, выделяться.

Говоря о подростках, Щекочихин выламывался за возрастные рамки читателя. «Понятия дружба, верность, предательство, трусость, приспособленчество, мужество не нуждаются в адаптации по малолетству», — сказал мне Павел Гутионтов, который знал Щекочихина, работал с ним.

Тексты Щекочихина для 80-х чересчур смелые, для нас сейчас — слишком наивные, но они вневременные. С подростковой темой Щекочихин расстался в 86-м, началась перестройка и стало можно говорить о более серьезных проблемах. Но подростки продолжали наведываться к нему, даже когда он уже работал в «Новой газете». (Кстати, Пшеничный вспоминает, что это именно он познакомил Щекочихина с главредом Муратовым).