Арминэ - [29]

Наконец часам к десяти Давид увидел, что братья вышли из дому и, громко разговаривая между собой, направились по улице. Поспешно выскочив на улицу, Давид окликнул старшего:

— Армен!

Тот оглянулся, но не остановился и пошел дальше. Сурен остановился и вопросительно посмотрел на Давида.

— Армен, погоди! — Давид побежал за ним и схватил за рукав. — Вот твой ножик, возьми, — радостно сказал он, протягивая на ладони ножик с изумрудно-зеленой ручкой.

— Это… это не мой ножик… — замявшись, пробормотал Армен, глядя в сторону, словно говорили не с ним, а с кем-то еще.

— Как не твой?! А чей же?

— Твой! Твой! — вспыхнул вдруг Армен. Щеки его запылали краской. — Ну что ты на меня вылупил свои глазищи? Теперь этот ножик твой — понятно тебе, дурья твоя башка?! — заорал он вдруг и быстро зашагал от Давида прочь. Давид изумленно посмотрел ему вслед.

— Это же ножик Армена! — обрадованно воскликнул Сурен, подойдя к Давиду и увидев у него в руке нож. Давид стоял как истукан и все еще глядел вслед Армену, будто и не слышал ничего. — Послушай, а где ты нашел его? — спросил Сурен.

Давид обратил к нему отсутствующий взгляд.

— Что?..

— Где ты нашел ножик Армена?

— Нигде… — буркнул Давид, сунув в карман ножик, и, повернувшись, медленно зашагал к своему дому.

Сурен проводил его удивленным взглядом, потом, пожав плечами, побежал догонять Армена.

Из цикла «Свет твоим глазам»

Наши бабушки

Посвящается моей бабушке Заруи Амбарцумян

Кроме войны с немецкими фашистами, которая принесла с собой в Ереван хлеб по карточкам, воздушные тревоги, затемненные окна и — что хуже всего — похоронки, в детстве на нас с братом свалилось еще одно испытание.

Когда мне исполнилось одиннадцать, а брату — девять, наши родители, обнаружив вдруг, что характерами они не сходятся, развелись.

Суд произвел раздел имущества и детей, присудив меня матери, а братишку, которого мы в ту пору называли Грантиком, — отцу. И как-то само собой получилось, что бабушка, тети, дяди и другие родственники по материнской линии теперь принадлежали мне, а родственники отца — моему брату.

С самого начала мне повезло больше, чем ему. Моя бабушка — с тихим голосом и кротким, добродушным лицом — была сама доброта. Я звал ее Мец-майрик, что значит «Старшая мама». Ее называли так и все родственники, поскольку она была самая старшая в роду.

Бабушка, которая досталась брату, отличалась крутым и суровым нравом, была худа и удивительно подвижна и носила армянский национальный костюм: темный платок-киткал, закрывавший ей рот и подбородок, зеленый трехполый архалук поверх ярко-красной нижней рубахи, которую она застегивала на одну пуговицу у самой шеи, широкий кожаный пояс, украшенный множеством царских серебряных монет. Нани — так мы звали по-армянски бабушку, мать отца, — рано овдовела, и ей пришлось с великими трудностями одной вырастить троих детей. И то ли по этой причине, то ли по какой-то другой характером она стала похожа на мужчину. На селе рассказывали, что нани, когда была помоложе, ходила с охотниками в лес на медведя.

Ребята, любившие объедаться спелым инжиром в чужих садах, боялись и близко подходить к саду нани: большую часть дня она сидела на открытой веранде у веретена-чихарака, и хотя тонкая шерстяная нить непрерывно тянулась из-под ее левой поднятой руки, нани неусыпно следила за своими владениями. Рядом с чихараком всегда лежал набор палок и деревянных вил, похожих на гигантские рогатки. И горе было соседским поросятам, цыплятам и козлятам, если они переступали границу, которая разделяла владения их хозяев и нани. Едва завидев поросенка, который мирно пасся под кустистым гранатовым деревом, нани поднимала одну из своих увесистых палок, секунду или две целилась в хрюкающую жертву, затем ловким, метким броском кидала свое оружие… И поросенок, истошно и надрывно визжа, стремглав бросался наутек, сопровождаемый громкими проклятиями нани: «Вай, чтобы земля разверзлась и поглотила тебя и твоего хозяина! Чтоб по дороге на мельницу под ним подох его осел! Чтоб его виноградник высох и не было в доме ни одной капли вина!»

Как только кончились занятия в школе и началась изнуряющая городская жара, наши разведенные родители решили послать меня и брата к своим матерям, то есть к нани и Мец-майрик, в Дзорагет.

Нечего и говорить, что я и Грантик с радостью покидали голодный город — ведь шла еще война, — нам хотелось поскорее уехать в село, где с едой, особенно в летнюю пору, было гораздо лучше.

Вечером родители посадили меня и брата в поезд, попросили проводницу присматривать за нами, и мы отправились в путь.

На следующее утро, как только остановился поезд, мы увидели из окна наших бабушек. Мец-майрик и нани стояли на некотором расстоянии друг от друга, смотрели прямо перед собой, и можно было подумать, что они совсем-совсем чужие.

Едва лишь мы вышли из вагона, как они бросились ко мне и брату и расхватали нас: нани взяла в охапку своего внука, то есть Грантика, а Мец-майрик своего, то есть меня.

Когда мы с Мец-майрик зашагали к ее дому, я оглянулся назад, на Грантика и нани. То же самое сделал братишка, помахав мне рукой. Но ни Мец-майрик, ни тем более нани ни разу не оглянулись назад…