Армейские байки - [9]

— Песню, мать вашу! Воробьев, за-пе-вай! — это он опять надрывается. Еще три шага, и Воробей унылым голосом начинает, а все так же уныло подхватывают:

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Пауза на вдох, еще три шага, и опять:

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Этого куплета хватает на узкую сторону плаца. Если мы идем по длинной стороне, то ноем его два раза. Не отлынивает никто.

«Старички» орут с «молодыми» вместе. Это со стороны, возможно, кажемся мы толпой и хреновым подразделением. На самом деле, мы давно спаяны внутренней дисциплиной, на самом деле мы давно привыкли к тому, что один — за всех, а все — за одного. И если сегодня сержанты гоняют взвод, то — весь взвод. Но это не значит, что кто-то сможет заставить нас «держать ножку», чеканить шаг или петь настоящую строевую песню. Унылое нытье становится тише, слышно шарканье ног по расчищенному асфальту. Никто и не думает поднимать ноги. Цель — доказать командирам, что все должно быть в меру.

— Взвод, сук-ки, песню!

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… Воротники шинелей подняты, спины сгорблены, ушанки напялены на самые брови. Те, кто стоит в середине, уже и руки засунули в карманы.

— Стой, раз-два! Что, суки, не поняли? Будем ходить до утра! А утром — по распорядку, мать вашу! Откуда-то из темноты, из строя раздается отчетливо:

— Нас ебут, а мы крепчаем!

— Что-о-о-о-о? Кто сказал? Кто сказал, спрашиваю? Напра-а-а-а-во!

С места, с песней, шагом-м-м — марш!

— Но только крепче выходила из огня Суровая обветренная Русь, Ну, как ты обходилась без меня, А я вот без тебя не обойдусь… И еще раз. И еще, и еще. Мы готовы ходить до утра. Сержанты ходят вместе с нами. Им тоже холодно. Они растеряны. Они не знают, как отступить, но не дать нам выиграть эту маленькую схватку.

Их спасает дежурный по части:

— Старший сержант Павлов!

— Я! — (вернее, не просто звук «я», а так, с напряжением всех связок, с усилием, выталкивая гласные из самой глубины организма:

«й-я-а!»).

— Ко мне! И вполголоса подбежавшему старшому:

— Ты что, мать твою, воспитанием занимаешься? Офицером уже стал?

Прогибаешься? По распорядку через полчаса в части отбой. И чтобы ни одна сука не шелохнулась в постельках! Чтобы тихо мне тут было!

Завтра есть строевая по расписанию? Завтра и займешься. А я проконтролирую, так твою…

— Й-есть! Бегом возвращается обратно и орет:

— Взво-о-од! Нале-во! С песней, с места шаго-о-ом — марш!

— Но только крепче выходила из огня… Но теперь идет строй, а не толпа. Нога четко бьет по асфальту.

Коробка взвода движется к крыльцу казармы слитным шагом, единым организмом. И в голосах уже не унылость, а нагловатая радость: не справились, не смогли, скоро мы будем в тепле! Сегодня — отбились. А что там будет завтра? Кросс? Строевая? Да пусть себе!

Мы — крепчаем!

Гиппотерапия

Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное — на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.

— Как зовут?

— Курбо-он, — тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.

— Что умеешь?

— Чоба-ан… Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы. Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура — огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится. С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:

— Боли-ыт…

— Что болит? — спросил удивленный старший сержант.

— Нэ знай, как по-русски… По наш — бирикелэ. Очэнь балит. Нэ могу сапсэм. Старший сержант велел приспустить штаны и задрать нижнюю рубаху.

Как только он прикоснулся к животу Курбана, тот издал стон умирающего. Температура оказалась немного повышенной. Его тут же положили в койку, а фельдшер записал в карточке, задумчиво постучав кончиком авторучки по губам: «Подозрение на острый приступ аппендицита». Через три дня в карточке появилась запись: «Приступ купирован, под наблюдение». Командиру взвода Курбан принес бумажку из санчасти, где было написано, что бегать или поднимать тяжелое ему запрещено ровно на две недели. А через те же две недели ровно у него снова заболело где-то в животе справа.

— Нэ знай, как по-русски! Бирикелэ — очэнь. Да! Нэ могу!

— Третий приступ — и на операцию! — сказал строго фельдшер с широкой лычкой старшего сержанта. — Понял? Курбан улыбался толстыми губами и только шептал: