Арлекин - [148]

Вовсе не из честолюбия одного предается она своим литературным забавам, но они и не простое развлечение. Она тайно поощряет полемику с ней Новикова, ей нравится его смелость, и главное, полемика – наглядный пример невиданных ранее в России свобод. Не следует лишь преступать запретной черты.

Что до господ сочинителей, то они пока не вредны ей – с покойным Ломоносовым был заключен полный альянс. Он, поначалу отстраненный от Академии, вскоре был прощен и даже поднес ей оду, и сегодня, понимая все значение имени, она готова превозносить память о Михаиле Васильевиче до небес – что и говорить, случай весьма удачный: русский, академик, вышедший из крестьян, достигший всемирной славы! Другого же, отзвучавшего почти поэта – Сумарокова, наградив, конечно, генеральским чином, она сумела вежливо оттеснить от Парнаса, безболезненно отстранить от двора. Он был годен тогда, в елизаветинское время. Со своими чудными песенками, стишками, басенками, драмами и трагедиями Сумароков украшал ее полуопальный кружок, противостоял официальному певцу Елизаветы – Ломоносову. Но новому времени – новые песни, как бы жаль ни было, Сумарокова постигла участь им же осмеянного Тредиаковского. Сегодня ей нужен новый поэт, молодой, способный воспеть ее, как некогда Тредиаковский – Анну, Ломоносов – Елизавету, Сумароков – ангальт-цербстскую принцессу. Василий Петров, пекущий нынче парадные оды, хоть и признан придворным стихотворцем, на сию ответственную роль не годится – она и сама видит в нем лишь скромного подражателя Ломоносову. Чтец он действительно отменный, Екатерина привыкла к его голосу, но поэт… Новиков не зря глумится над его творениями.

Вот Новиков – писал бы стихи, можно б было его приручить, но увы, стихотворством не занимается, од не подносит, а лишь высмеивает. Что ж, это его качество пока ей на пользу, она как никто знает цену смеху. Не зря же, не из простого желания повеселиться ополчилась она на «Тилемахиду» Тредиаковского. Отставной профессор элоквенции, порвавший на склоне лет с Академией, рассорившийся со всем почти Петербургом, в шестьдесят девятом году был днем позавчерашним в российской поэзии. Он олицетворял прошлое, мерзкое Аннино время, и тем еще был ей ненавистен. Сколько б ни восхищался его ранними произведениями Адодуров, даже он признавал мощь и силу ломоносовского стиха. О Тредиаковском ходило много анекдотов, и маска Арлекина прочно привязалась к отставному профессору, а его литературные противники Ломоносов и Сумароков, мастерски сыграв на его слабостях, на вспыльчивости, самолюбии, своими эпиграммами лишь добавили красок к портрету ученого-неудачника.

По сути, отставной профессор был бы только ей полезен – в «Опытах» Бэкона, в предисловиях многотомной истории Ролленя, им переведенной, он ратовал за просвещенную монархию, то есть за идеал, который она воплотит здесь, в России. Но он отважился на критику, так, во всяком случае, нашептывают ей придворные – в своей поэме он описал не только добродетельного монарха, но и историю Пигмалиона, умерщвленного узурпировавшей власть его наложницей Астарвеей. Не очень-то она верит наговорам, но если появилось такое сомнение, значит, следует разделаться с поэтом, тем более что он ей самой смешон, непонятен – уроки Сумарокова не прошли даром. Если заметили придворные, значит, и Новиков не пропустил сей истории, не пропустил и наверняка связал ее с необычайно скорой кончиной Петра Третьего. Подобная критика – дело политическое, дерзость неслыханная, и, хотя Василий Кириллович, вот уже год как покоившийся в земле, не посмел высказаться прямо, а лишь намекнул на главную тайну ее царствия, она поспешила расправиться с неугодной книгой. Ну право же, «Тилемахида» нелепа, несуразна, ее чудовищный язык лишь на руку Екатерине. Во всех почти своих трудах Тредиаковский восхвалял труд поэта, работающего для приобретения вечной славы. Что ж, он ее заработал, поистине достойную его творений!

Загоревшиеся ироническим блеском глаза императрицы упали на листок с упражнением. Она любила выписывать различные варианты одного понятия – при сочинении реплик в комедиях достаточно было взгляда, чтоб отыскать нужное слово. Она прошлась глазом по написанному столбцу:

Безмерной смех.

Улыбка.

Улыбка надменная.

Глупой смех.

Улыбка от привычки.

Улыбка от учтивости.

Улыбка неприятная.

Смех.

Приятной вид.

Насмешка умная.

Насмешка глупая.

Смех от радости.

Смех от досады.

Лицемерной смех.

Лукавой смех.

Злостной смех.

Удержанной смех.

Принужденной смех.

Досадной смех.

Насмешка мстительная.

Насмешка досадительная.

Насмешка невинная.

Смех от гордости.

Смех от самолюбия.

Хахатание.

Она особенно отметила последнее слово – «хахатание». Вспомнилось, как надрывались придворные над «казнимым» – человек, давясь от страха и от судороги, сводящей горло после стакана ледяной воды, пытался прочесть страничку «Тилемахиды». Хохот да умная насмешка – вот память, достойная дерзкого поэта, вознамерившегося поучать и критиковать ее – первую просвещенную государыню всероссийскую!

Послесловие автора

Летит время, летит. Исчезает давно прошедшее, уходит в небытие минувшее, и лишь неизменно парит над миром – необъяснимое, но величественное, столь нужное в пути каждого человека – Время. Парит, несется, течет неспешно – движется. И в нем, в потоке его, в глубинных водоворотах и омутах назревает и каждые двадцать пять – тридцать лет вырывается на поверхность свежее, юное течение, омолаживающее лик живущих, стремительно захлестывает отцов, и буйный весенний напев его приглушает уже спокойно-философический голос породивших его родителей. Часто новый шквал набегает высокой волной, и не сразу, но все же сраженные в конце-то концов под напором потомков старики, громогласно и торжественно заявляя о принятии в свой клан сынов своих, на деле тайно оплакивают подступающее бессилие и стараются, обманув время, отстоять былое, убедить окружающих в своей уже непонятной современникам правоте. Лишь немногим дано вдохнуть свежего, чистого воздуха и не наставником уже, а равным примкнуть к рядам легконогих и стройных новобранцев. Большинство же седовласых, еще живущих, еще горящих прежним задором, ретируются и, оттесненные во второй ряд, храня предания минувшего, становятся самой историей, еще не осознанной глядящими в будущее сыновьями. Постепенно, постепенно затухает голос родительский, а дедовский и прадедовский и вовсе слышится сквозь туманную пелену надвинувшейся эпохи приглушенным и исковерканным, ведь парадокс истории – времени без будущего – в том и заключен, что вновь пришедшие, благоговейно вспоминающие о заветах и наставлениях развешанных по стенкам портретов, не по желанию своему, а законным образом бунтари и ниспровергатели, и близко лежащее кажется им зачастую смешным курьезом, коего следует, соблюдая, конечно, приличия, стыдиться. Потому-то скорее вспомнят пра-пра– или пра-пра-пратворивших и, вспомнив, подивятся их слегка наивным, но все же чем-то привлекательным для теперешней жизни исканиям и, черпая из старого кладезя, невольно замкнут круг, еще одно кольцо, бесконечно и бесконечно наслаивающееся на стержень вечности, и будут горды приобщенностью к заветам рода, и станут, наверняка станут похваляться пред бывшими, ведь только причастившись духа своей истории и можно обрести уверенность в совершаемом сегодня – только настроившись по древнему камертону, дано обрести свой новый голос.